Декады не прошло, как там убили вершнига — чумного. Вот только тварь успела перезаражать народ, пока попалась — понадеялись, что обойдется, и удастся потушить болезнь, пока она еще не разошлась.
Не удавалось.
Идя назад, Йерсена обводила взглядом нижний двор. Уже пять лет она живет в Лиессе, но бывать здесь ей случалось редко — только лишь когда вот так вот отправляют кормить нищих или когда тихо прошмыгнет сама.
Жизнь этого двора была ей непривычна и почти что незнакома.
Гонгфермер вычищал дерьмо из ямы, и вонь отравила воздух — даже горный ветер не спасал. Над ямой нависал Брехт — полубрат — и материл его до пятого колена. “Ты зачем затеял это днем? — вот, что он спрашивал.
— Затем, что в ночь мне холодно и нихера не видно, — отвечал гонгфермер. — А теперь поди отсюда, пока я тебя для шибкости ходьбы дерьмишком не обдал.
Лишь в хохбурге три данцера величественно выступали над долиной — с ходу и не скажешь, что в высоких башнях с тянущимися к ним арочными галереями приткнулся самый прозаический сортир.
Йерсена как-то раз читала, что придумал их брат Ка́нтегерд, известный тем, что звался Певчим Соловьем, и не могла не удивляться: в сущности, какая глупость — строить башню с галереей только чтоб посрать.
Отвлекшись, она подошла к доске неподалеку от ворот — на ней висели жалобы и просьбы жителей Лиесса и окрестностей. С их слов записывал кто-то из братьев, а затем листы вывешивались здесь, чтоб всякий мог выбрать по вкусу и исполнить: где скотину кто-то драл, где люди пропадали, а где пакостило “страховидло”.
По центру на большом листке жирно и крупно вывели: “В Кривополя́нье возле Кро́йцунга чума. Не приближаться!!!”
Ниже была приписка мельче, неразборчивей: “Кривополянье возле Ге́йно — это, мать его, другое!” “Мать его” перечеркнули, но она читалась все равно.
Йерсена думала о том, как здорово было бы ей однажды подойти сюда в черном плаще с зеленым пламенем, сорвать листок, отправиться за стены — она не знала, будет ли ей это хоть когда-нибудь позволено.
Женщине в Орден путь один — быть знатного происхождения и с даром. Без этого всей службы — вечно мыть полы и штопать тряпки, судна подавать, а ей все это жутко надоело и сейчас. Она хотела бы встать с рыцарями наравне, чтобы никто ей не указ и ни одна зараза не посмела бы велеть ей идти отмывать очередную дрянь.
Йерсена не была уверена ни в чем. Прекрасно видела, что к ней относятся не так, к детям уважаемых Родов, не поручилась бы, что кто-то вообще верит, будто она из таких. А дар и вовсе было не предугадать — быть может он когда-нибудь появится, а может нет.
Единственное, что ей ясно было — без него дороги дальше нет. Еще изрядно повезет, если останется надраивать полы, а может, стукнет ей четырнадцать — и выкинут ее — на улицу или же в дом терпимости, как Рунью.
С этими мыслями она оставила доску, окинула двор взглядом, убеждаясь, что никто не смотрит, и тихонечко нырнула в заросли кустов. За ними, пригибаясь, пробралась к высокому забору, что уперся в поднимающиеся вверх скалы, и отогнула мох.
— Эй, Руньк!
— Я тут.
Йерсена наклонилась ниже, заглянув в дыру между камней — прогрызли крысы. С той стороны виднелся аккуратный садик с множеством цветов и трав; особенно приметны были крупные колокола дурмана — белые заплатки среди зелени листвы. Полуденное солнце золотило воздух прихотливыми лучами.
— Там Белоглазый Бурхард говорит, что все-таки пошла чума, ты представляешь?
Они не договоривались, но неумолимо следовали правилу: не спрашивать друг друга, как дела.
— Паршиво. — Рунья передвинулась и ее стало видно меж цветов — она прикидывалась, будто полет. — Выходит, нас ждет нехорошая зима. Если, конечно, доживем.
Теперь она была совсем уж взрослая. К своим семнадцати стала фигуристой и очень женственной да завела привычку плести волосы сложными косами — куда сложнее, чем обычный рыбий хвост. Ее не останавливало даже то, что под чепцом всю красоту не разглядеть, а без него ей не положено теперь ходить — в доме терпимости свои порядки и своя одежда. По ней тамошних женщин всякий бы узнал в тех редких случаях, когда им позволялось выйти за ограду — лишь в святилище и то в сопровождении.
— Думаешь, разойдется на весь город?
— Я не удивлюсь. Война так и не выиграна — выходит, Духам есть, за что карать нас, Йер. А кары их всегда немилосердны.
У Руньи речь была размеренная, почти монотонная — Йерсена полюбила ее умиротворение, ее покой. Только порою вздрагивала, когда ей казалось, будто они вовсе вытеснили саму Рунью — бойкую и лезущую там, где взрослые не смеют.