Йотван все это замечал, посмеивался в бороду, но ничего не говорил — пусть делает, раз может.
А меж тем осень все сильнее разгоралась: сжирала реденькую, сохранившуюся еще зелень, разливалась стылым холодом в прозрачном воздухе, марала небо, обещала скорые дожди. Клоки тумана выползали в сумерках, вились вокруг стволов, льнули к ним дымчатыми пальцами, на коже оседали ледяными каплями. Из камышей тучами поднималось комарье, лезло в глаза и в нос, гроздьями повисало на ладонях и лице — их жирно разукрасили кровавые следы от перебитых тварей. К реке было не сунуться.
И Йотван торопился. Поглядывал на небо, скребя бороду, хмурился и спешил, привыкший ждать коварства и подвоха от мутнеющей над ними синевы — на Полуострове дожди по осени вливали, не щадя ни человека, ни скота, ни заболачивающихся в жуткую распутицу дорог. Он на ночь отдавал девчонке плащ из теплого плотного ватмала, чтоб та не дрогла в тонкой рваной котте, что почти не грела.
Тогда-то девка наконец заговорила.
Тем вечером она возилась у костра и выронила перстень из-за пояса. Тут же схватила его в горсть — вместе с травой, с землей — и спешно сунула назад — и Йотван все-таки не утерпел:
— Откуда у тебя кольцо?
Девка привычно мялась и отмалчивалась, бросала взгляд из-под завесивших лицо волос, и все же буркнула тихонько:
— Матушка дала.
— А матушке откуда перепало?
За дни, что миновали, он успел подумать: не Мойт Вербойны ее воспитали, вот уж нет. Великий Дом воспитывал детей не так, эта — селянка, тут не спутаешь. А значит, решил, он, девка — ублюдок; только вот откуда у нее тогда фамильное кольцо?
— Не знаю.
Она, чтобы занять себя, подобрала дубовый лист и принялась мять в пальцах — он не иссох еще и не крошился.
Как и все прошлые разы давить Йотван не стал — пусть уж молчит пока, в Ордене разберутся. Лишь хмыкнул в бороду, рассматривая, как она сковыривает с листика чернильные орешки и пытается расколупать и их. Только когда ей надоело, и она хотела было бросить их в костер, он помешал — руку перехватил.
На удивленный и испуганный взгляд пояснил:
— Нечего сор в огонь бросать. Разве на научили, что он свят?
Она таращилась во все свои огромные глаза, но не решалась пискнуть.
— У вас, я спрашиваю, что, пламя священным, не считали? Не научил никто, что все, что брошено в огонь, к Духам отправится?
Теперь она глаза, напротив, прятала.
— Простите, — девка потянулась поклониться и уткнуться носом в землю; только рука, в его руке зажатая, мешала. — Простите уж пжалста, дядь!
— Да отвяжись ты со своим “простите”, - отмахнулся он, ручонку ее выпустил. Она, вместо того, чтоб встать, еще старательнее ткнулась в землю. — Да и не “дядь” я, кто тебя вообще учил? К орденским рыцарям “брат” надо обращаться, поняла?
Девка, не разгибаясь, закивала.
— Извините!
— Уймись, сказал, что мне твои “простите-извините”. Ты на вопрос ответь.
Она долго молчала, вся зажатая, и Йотван думал уж махнуть рукой, когда девка уселась и, глядя в костер, заговорила:
— В огонь швыряли ленты — просьбы Духам донести. Вокруг костров плясали. Прыгали сквозь них. А мне не разрешали, говорили, мелкая. Еще пускали ленты в воду — красивые, кабудто рыбки, когда отпускаешь. Вода была холодная, а руку не велели доставать, покуда ленту видишь. Это чтобы от болезней в холода Духи уберегли. Кончилось время Южных Духов, говорили, наступило время Западных.
— Это в первый день осени, — Йотван кивнул скорее сам себе.
Не удивился — навидался всякой ереси на Полуострове за столько долгих лет. Видал и бичарей, что шлялись между городов и замков, и истязали и самих себя, и всякого, кто подвернется; проповедовали: им, де, известна воля Духов, они-то знают, что, если лупить себя на завтрак, ужин и обед, то придет время благодати. Видал и тех, кто юношей на совершеннолетие подвешивал за их же собственную кожу, загоняя под нее ритуальные пруты — и только тех, кто выносил это и выживал, звали мужчинами. Видал тех, кто сжигал жен заживо, если муж умирал вперед… Ну а что ленты в воду отпускали, не в огонь — за то Орден бы выдал буллу, может, проповедников прислал. Тоже, конечно, ересь, но хоть безобидная… Было бы дело только в том — не воевали бы…
— Да… — тихо подтвердила девка. — В первый день…
Она хоть сдерживалась, Йотван все равно заметил, что глаза на мокром месте.
— Сопли-то подбери, — велел он, — и скажи мне лучше: хоть Книгу-то о Четырех у вас читали?
— У нас читать мог только Яськин сын, но он куда-то делся. Уж давно. Болтали, что ушел, но матушка сказала, врали. Помер где, наверное, — девчонка силилась не шмыгать носом, только все равно последнее добавила с особой важностью — за кем-то повторила.