“Пусть мне будет послан дар. Жойе-вас, мойтаэ.”
Весь замок оживился после праздника: не стало легче сносить скученность и голод, крики и костры, мелькающие среди крыш, хоть День поминовения и кончился, но словно бы тугое напряжение чуть рассосалось — не так тягомотно стало в ремтере.
Пусть это было ненадолго, и пусть вскоре осень и чума возьмут свое, но все вздохнули легче после дикой пляски, песен и веселья самой черной ночи. По флигелям звучала не игра “Откуда ты пришел?”, а болтовня про то, кто с кем уединился в праздник — издревле считалось, что раз Духи смотрят в эту ночь особенно внимательно и дозволяют де́вице и юноше быть вместе под их взором, то те могут пожениться, что бы ни препятствовало им. И потому одни молчали, не желая, чтоб случайно вспыхнувшая страсть испортила всю жизнь, другие — без умолку объявляли каждому, кто слушал, что поженятся, едва откроют город.
Лишь некоторые, только проснувшись, тихо проскользнули в темноту святилища, чтоб время не терять — чума не будет миловать и ждать.
На сей раз осень — время грустных, тихих свадеб. Они проходили почти незаметно, неотгулянные, совершившиеся больше перед Духами, чем перед людом. Кто-то говорил, что так и правильней. А кто-то молча качал головой и коротко бросал взгляд в сторону чумного города: нет в этом правильного ничего.
И только Йотвана, казалось, это все не тронуло. Спина и без того противно ныла с того дня, как корчевал коровий пастинак, а после праздника и вовсе разболелсь — застудил. Полдня он еще ползал, скрючиваясь все сильней, но вынужден был все же доплестись до госпиталя. Сестры выделили ему комнатку фирмария, когда закончили возню и растирания — чтоб отлежался на перинах, а не тощем тюфяке. Сил спорить не нашлось, хотя фирмарий угнетал его — уж слишком близко была Йиша, слишком сложно было отгораживаться от невыносимо давящих раздумий о ее судьбе и слишком громко слышен был неумолимый бой колес водяных мельниц. Йотван его ненавидел.
В одном он находил слабое утешение: здесь за ним не следил пристальный взгляд осенних глаз, взволнованный и требовательный, а главное обиженный — и Йотван, чувствуя его спиной, из раза в раз не мог понять, что его больше злит: сам этот взгляд или же смутное чувство вины, что он будил.
Вместо того, чтоб беспокоиться об этом, он предпочитал думать о том, что из-за мора ни Йегана, ни он сам не расспросили, не возьмет ли Йишку кто, и он, осознавая глупость этого, досадовал: и надо было сраной эпидемии прийти теперь? Не годом раньше и не годом позже?..
Хмурый день свистел злым горным ветром и гнал тучи, постепенно затемняющие брюшки. Изредка бралось противно капать. Даже с этим еще не смеркалось, когда Йотван уж готов был выть: невыносимо было бесконечно спрашивать себя, как вышло, что он не решил все с Йишей раньше, еще летом, если знал, сколько ей лет? И неужели в этот раз будет как в прошлый, и он снова не сумеет сделать ничего, как не сумел тогда помочь Йесении?..
С этим он глухо застонал и то ли встал, то ли скатился с опостылевшей перины. Поставил ноги на пол, замер: и куда он собирается? Сидеть в саду? Смотреть, как сестры возятся, как ползают калеки и как А́рношт предлагает мелюзге глотнуть вина, из фляжки, где оно плескалось неразбавленным? Седой стервец и посреди чумы умел его добыть.
Но Йотван не хотел смотреть на это. Он и прежде ненавидел этот жалкий вид, но пуще прежнего теперь, когда среди постылых занавесей пряталась и койка с Йишей, какой было не помочь ничем; когда он сам едва ли отличался от всех прочих обитателей фирмария.
И он с глухим усталым стоном ткнулся в собственные руки. Из каморки ему было не уйти, от мыслей не сбежать.
Йерсене отчего-то стало после праздника тревожнее, чем было.
Быть может сам он был слишком другим, быть может утро после оказалось слишком непохожим, но ей чудилось, что все вокруг дышали одной мыслью: это все в последний раз. И сыгранные в суматохе свадьбы, и веселье, лихорадочное и безумное, и завтрак, оказавшийся в какой уж раз скуднее, чем вчерашний — все ее тревожило.
И больше всего угнетало то, что за стенами в городе горел огонь — костры на перекрестках так и не тушили, дым стоял столбом и медленно утягивался вдаль, к востоку. С запада ползли грузные тучи, и в какой-то момент бурый дым начал сливаться с ними, как туман сливался с оползающей с гор дымкой в прежние, привычные и благостные осени. Казалось, город обращается в один большой пожар, терзает целиком весь склон горы, и если прежде так горела зелень Лунного Огня в дни полнолуний, видная с любой точки предместий, то теперь огонь был настоящий, злой и красный.