— Морду умой, пока место хорошее, — велел он скупо.
Она не спорила, только покорно опустилась на краю мостков. За это время он достал еще не зачерствевшую краюху — черствую приберег на вечер, для похлебки, — кусочек мерзко пахнущего козой сыра, да горсть яблок-дичек — собрали по пути, когда случайно подвернулось дерево, усыпанное ими гуще, чем листвой. Слабый эль обещал вот-вот испортиться, но, тщательно принюхавшись и чуть лизнув, Йотван решил, что пока все-таки сойдет — что не допьют сейчас, то пустит в суп.
Вороний крик сумел похоронить и плеск воды, и тихие шаги, когда девчонка вяло подошла. Она уселась в гущу уж давно отцветших одуванчиков и привалилась к жерди в основании мостков — впрок отдохнуть. Пока жевала, запивая элем сыр и хлеб, подобрала с земли очередной дубовый лист с чернильными орешками — вот уж покоя они не давали ей.
Йотван из раза в раз смотрел и думал: здесь в этот год их не собрали по весне для Ордена — было не до того, выходит. А ведь богатый на них край — сколько чернил и сколько краски можно было переделать.
— Чего ты их все время подбираешь? — спросил он.
— Смотрю, что там внутри.
— Можно подумать, что-то интересное найдешь. Во всех одно и то же.
Из-за неумолкающего крика птиц ответ он разобрал с трудом. Не то чтоб девка говорила тихо — голос у нее дурной, вечно сливается. То с шелестом листвы, то с шебуршашей в камышах рекой, то, вот, с вороньим карканьем.
— Мне раньше портить их не разрешали, — после унылого и долгого молчания отозвалась она. — Мы по весне их собирали всей деревней и куда-то отдавали. Матушка по рукам секла, если испорчу…
— Так знамо дело, я бы тоже сек, если бы поздно не было. Теперь, по осени, они уж бесполезные.
— А почему?
— А потому, малявка, что весной их собирают, чтобы краску делать черную. Или чернила. Много народу в черном видела, кроме нас, орденских?
Девчонка наклонила голову и пристально рассматривала плащ. Он пусть и вылинял, пусть и запачкался, а все равно угадывалась еще чернота.
— Не-а, — призналась наконец она.
— Как раз поэтому не видела, что ткани черные не так-то просто получить. Знаешь, как эти плащи делают? Берут черных овец, чью шерсть никто не может продавать раньше, чем Орден заберет свое, красят сначала синей вайдой, а потом, — он поднял расковырянный орешек, — этим. Больше ни из чего такой хорошей краски не выходит, как из этого. Поэтому-то ни в одной красильне, кроме орденских, ею не красят — слишком редкая и дорогая. Всем остальным эти орешки можно только на чернила пользовать. Понятно?
Она уж было собралась что-то еще спросить, но вдруг лицом переменилась и без слов ему за спину указала. Йотван взглянул — от леса к ним шел человек.
Женщина в красной котте ковыляла чуть неловко — не спотыкалась, не хромала, просто скованно шла и нетвердо. Солнце, стоящее в зените, ослепляло — не разглядеть ее лица.
Йотван встал и шагнул вперед, взбираясь от воды на маленький пригорок.
— Ты кто такая будешь? — крикнул он.
Щурился, напрягал слух, но — напрасно: только невыносимо яркий свет и птичий крик; не разобрать ответ.
— Остановись! — потребовал он громче. — Ближе не подходи!
Женщина не остановилась — все плелась. Если что и сказала — слышно не было.
Йотван взялся за меч — на этот раз широким жестом, показно — чтоб видела. Мало ли, что с нею — больная ли, из ближней ли деревни, кем-то разоренной, тварь ли, человеком притворившаяся? Лишь бы не лезла ближе, дала рассмотреть себя сперва.
Но женщина все шла.
Тогда Йотван меч выхватил. Кто бы там ни был, если не боится орденского рыцаря — добра ждать нечего. Он только коротко взглянул на девку — та ничего еще не поняла, но жалась у мостков, больше встревоженная, чем испуганная.
И птицы эти, Духи бы их драли, все не замолкали, все орали и орали. Вороний крик, казалось, навсегда застрял в ушах.
И тут вдруг набежала тень. Тонкое облачко — еще только предвестник тянущихся из-за леса туч — едва-едва сумело прикрыть солнце.
Тогда-то Йотван наконец и разглядел: котта не красная — она в крови. Вся, от подола до разорванного ворота.
Он несколько мгновений не способен был понять, как это так — все видел, только в голову не лезло. Видел, что кровь свежа, еще не начала буреть; видел, что капли то и дело падают и пачкают притоптанную траву; видел и развороченную шею с перебитыми ключицами. Знал, что с такими ранами уж не живут.
Но женщина все шла.
И тут он выругался. Наконец сообразил.
Сплюнув, он взялся за родную рукоять второй рукой и больше уж не ждал — пошел вперед, а с шага сразу перешел на резкий выпад. Женщина отшатнулась — валко и неловко, но уж слишком быстро, слишком странно — не так бы увернулся человек. Она так и остановилась, в неудобной полунаклоненной позе, замерла, и только голову по-птичьи повернула.