Она взглянула на мальчишку уже по-другому. Неожиданно спокойнее. Он вздрогнул. Снова будто испугался, стеганул ее мечом не глядя и понесся прочь — а отскочившая прочь половина лезвия ударилась о пол и прогорала до конца.
Йерсена знала: на сей раз он испугался не ее. Себя.
Чума в тот год будет терзать уже не слишком-то зеленокаменный Лиесс до первых холодов. Крыши укроют копоть и зола, и зелень почти перестанет пробиваться — только серость, чернота и бурые лохмотья тут и там.
Изожранный болезнью город будет оживать небыстро. Люди не готовы будут верить, что мор отступил. Еще сложнее будет распрощаться с его беспощадными порядками: непорицаемое мародерство по соседям еще долго будет процветать, насильники почти что не таясь заходят по домам, и все непререкаемо запомнят: в такие времена не остаются безнаказанными добрые дела. А там уж снег укроет баррикады и кострища.
Во всяческом квартале можно будет отыскать ферда́мт — дом проклятый и изувеченный людскими суевериями. Любой, кто вздумает зайти, убьется или покалечится, и обходить их будут еще долго, потому что у бурмистра будет слишком много других дел, чтоб с ними разбираться. Фердамты не спасти — лишь разобрать и перестроить или сжечь. И многие сгорят.
К весне на улице оттает много трупов и еще гораздо больше поплывут вниз по реке. С теплом и солнцем прямо среди мостовых взойдет трава, забывшая вес башмаков.
Затем же оголтелый страх заменит столь же оголтелое веселье: город будет жрать до пота, срать до слез, разврат и пьянство завладеют улицами. Вместе с ними понесется целая волна срамных болезней, и немало падут жертвами своей же похоти. Вот ведь ирония: перетерпеть и голод, и чуму и помереть из-за того, что умудрился позабыть, как хер держать в штанах.
Но все-таки город сумеет возродиться и оправиться.
Оправится и замок. Сколько-то полусестер и полубратьев голода не выдержат, а с ними же и несколько детей. Облатов с рыцарями будут кормить до последнего — те уцелеют все. Чума перешагнуть ущелье так и не сумеет.
По орденским Магистр вывесит на древо ленту, по приютским — настоятельница — хмурая и ставшая лишь жестче в непривычной худобе.
Чуть только посчитают мертвых и живых, вернут порядок и освободят руки и головы, как Йишку вышлют в дом терпимости — куда б ее еще, полуслепую? В городе ее никто не примет, да и Йотван не решится на том настоять — зимой там все еще будет твориться отвратительный послечумной кошмар.
Он вскоре после этого уедет с поручением на север, а едва вернется — настоит, чтоб его отпустили на войну.
Со временем из Шестиградья возвратится Йергерт — раньше, чем хотелось Вельге; раньше, чем она сумеет в суете послечумной возни заняться тем, чтоб убедить уехать Гертвига. Мальчишка ступит в замок с ворохом рассказов, что там повидал, и будет задирать нос только больше прежнего. А Бурхард будет обучать его дотошнее, чем обучалось большинство облатов — рыцарь бы не отпускал его даже в сортир, если бы мог. Все что угодно, чтобы позабыть, что где-то посреди безумия чумы исчезли без следа жена и дочери, и всего памяти о них, что слова бабки из прислуги дома по соседству: “А… так сдохли вроде”.
Йерсена же будет учиться. Магии — старательней всего. И часто будет пропадать по тихим и укромным уголкам. Брат Кармунд станет ей добрым учителем — и пусть он, будучи мужчиной, имел непохожий дар, он мог достаточно ей рассказать, чтобы старательная ученица удивляла всякого успехами.
Ей будет в радость. И она не будет оставлять себе ни времени, ни права думать, что, быть может, потеряла больше, чем сумела получить.
Она запомнит эту осень, как время костров и жертв.
Часть III. Глава 1
Часть III
Три таинства Духов
Четырнадцатый год с начала войны на Ильбойском полуострове
Глава 1
На площади шумел народ — не каждый день казнят еретика. Шум было слышно и с другого конца улицы.
Йегана бросила короткий взгляд и отвернулась, поспешив к крыльцу. Особнячок с зеленой крышей замер среди череды таких же, и, как большинство домов столицы, западными окнами смотрел на красоту долины, а восточными — на толчею жилых кварталов.
— Народ волнуется, — заметил Монрайт глухо, идя следом. — Будут бунты под конец зимы.
— Добро, если не раньше.
Дверь, запертая слугами, отрезала шум улицы и стало гулко, сумрачно и тяжело.
В особнячке жила Маргре́да, их невестка, вдова старшего из сыновей. Вдова второго умерла в чуму, и ее сын свалился на Маргреду. Если бы не мальчики, она бы не жила здесь, а давно сыскала кого нового в мужья — не собственными силами, так милостью семьи.