Ладони мяли горло, но не находили ничего. И хоть она и знала, что там ничего не будет, руки сами лезли убедиться. Разум знал, что то — айну, что так все и должно быть. Тело не желало верить.
Йерсена и сама не поняла, в какой момент заметила, что по лицу стекают капли — то ли слезы, то ли пот. Жарко ей не было, но больно — до того, что на затылке волосы намокли насквозь.
Так она всю ночь и просидела: под речитативный шепот и под вой горного ветра, застывающая от ночного холода недоброй осени и окруженная священным запахом цветов, что лишь напоминал: за просьбы Духам платишь дорого. За покровительство, какое даровали метки, цену брали болью.
Йер сама не поняла, как задремала. Ей казалось, она видела, как изредка меняет позу Йергерт, как он распрямляется порой, проходит круг-другой вокруг жаровни, как танцует пламя… Но в один момент она проснулась.
Не могла поверить, что спала, да только вот в пещере теперь было тихо. Ветер не шумел, ослабло пламя, не шептал мальчишка.
Мутным взглядом Йер нашла его возле жаровни — привалился спиной к ее каменному боку, голова почти касается груди, а волосы свисают даже ниже. Он уснул.
Она потерла шею. Боль ушла, но память о ней вынуждала осторожничать, пошевелиться было страшно. До сих пор тянуло челюсть, ныли зубы — слишком сильно их сжимала.
Йер тихонько выдохнула, попыталась встать — все тело затекло. Она заставила себя и осторожно подошла к огню.
Возле него теплее — лишь теперь ей стало ясно, что она промерзла до костей, но в этот миг все чувствовалось будто бы издалека. И там же, вдалеке, остались страхи.
В огонь она смотрела до болезненной и острой рези, и тогда лишь подняла глаза. Небо светлело. Истекала длинная и тягостная ночь. Уж скоро ото сна проснется замок.
Йер вздохнула, глянула еще раз в пламя.
— Вам ведь наплевать, — сказала она тихо, хоть и не шептала. — Тысячи раз вы смотрели, как пред вами преклоняются в ритуалах. Если что теперь и чувствуете, то презрение.
Йер помолчала.
— Я не буду преклонять колени, — заявила она в пламя. — И не знаю, что мне в жертву приносить на этот раз. Берите, что хотите. Я клянусь служить вам, Духи, и прошу лишь одного: позвольте мне. Уж вы найдете, что забрать взамен. Берите. Только дайте шанс. Какими бы там ни были айну, чего бы ни хотела настоятельница… Я хочу быть орденской сестрой, служить вам. Сами уж решайте, чего это стоит.
Она бросила на ленты долгий взгляд — не шелохнулась. Духи лент тех не хотят, она немало их перевела, чтоб знать.
— Сой хе́ссере тиссе́, - тихонько выговорила Йерсена. — “Моя воля такова, и она есть закон”. Нам говорили повторять это, чтоб проще было подчинить энергию, когда колдуешь. Вы говорите так, когда решаете нашу судьбу и требуете ей повиноваться?
Она перекатилась с пятки на носок и криво усмехнулась. Глянула на Йергерта и прочь пошла.
Ей было больше нечего здесь делать.
С утра лишней минутки не было: все суетились, и Йерсена вынуждена была суетиться с ними.
Так бывало всякий раз, как назначали Таинство Греха. Приютские освобождались от занятий, чтобы посмотреть, бездельники как можно раньше занимали склон возле ристалища, чтоб выбрать лучшие места, все предвкушали зрелище.
Когда отслуживали завтрак, дети еле успевали ухватить куски — так торопились вниз. Конечно же, хороших мест приютским не положено, но от того они толкались лишь сильней. Не каждый день мальчишка, с каким делишь дормитер и хлеб уж много лет, становится вдруг братом Ордена.
Содрехт урвал момент и убежал едва не первым, во дворе его уже ждала Орьяна. Йер они не дожидались, но она и не расстроилась. Уж слишком хлесткое было напоминание о разнице меж ними.
А еще ей не хотелось торчать с ними, не сегодня.
Глянуть, что на шее, она так и не успела, да и не решилась, и от этого стеснялась, мялась. Отыскала отрез ткани, чтоб укутаться, точно шарфом, и радовалось, что день оказался ветренный и стылый. Солнце вроде бы светило, но далекое, холодное, прозрачное, едва ли пробивающее дымку облаков. Лишь осенью такие дни бывали — верный знак ранней зимы. Ветер грозился оборвать последние бурые листья, одиноко задержавшиеся на унылых голых ветках, дни должны были стать вовсе серыми, а небо — замоститься мрамором тяжелых низких туч.