— Здесь, в этой мастерской, так и кажется, будто видишь Леонардо за работой. Вот он сидит за столом, склонившись над чернильницей, и четко, быстро, лаконично выражает свои мысли. Записи делаются на отдельных листах бумаги левой рукой в обратном направлении, на манер восточных людей и его предков — этрусков.
Пятна послеполуденного солнца ласково лежали на обстановке трех салонов, расположенных анфиладой, когда мы проходили по ним.
— Знаешь, — сказал мне антиквар, — это турский шелк, который покупался уже окрашенным, черным, или пунцовым. Надо бы показать тебе как-нибудь неподалеку отсюда, в замке Шенонсо, знаменитый гобелен с пхиновником. Он висит в зеленом кабинете над Шер, откуда Катерина Медичи правила Францией. Изначально зеленого цвета, он потом посинел. На этом гобелене есть одна весьма показательная деталь: открытие Америки там изображено с помощью серебряного фазана из Перу. Заметь, прямо противоположное случилось с Джокондой, она была написана в синих тонах, а затем позеленела, стала мшистого цвета, как поверхность стоячего пруда.
Заговорив о Шенонсо, антиквар уже не в силах был остановиться. Он счел своим долгом рассказать о трауре Луизы Лоренской, супруги Генриха III: страстно влюбленная в своего мужа, она после его смерти завесила все фасады замка черными полотнищами с изображенными на них мертвыми головами и серебряными слезами.
Были у него в запасе и другие истории, не такие печальные. Печаль вообще, видимо, была противна его жовиальной натуре. Склонившись ко мне с каким-то особенно раскованным видом, он шепнул мне на ухо:
— Я уверен, что тебе и невдомек, что монокини родился неподалеку отсюда: Шенонсо похож на корабль, плывущий по Шер, и предавались в нем самым экстравагантным удовольствиям. Катерина Медичи и ее камеристки любили купаться в реке после игры в кольцо и в мяч либо после менее невинных игр в садовом лабиринте, и вот у них вошло в обычай раздеваться вплоть до того, что в те времена именовалось панталонами. Вообрази себе прекрасных дам почти в чем мать родила, выходящих из реки; им и невдомек было, что это первые в мире купальные костюмы.
Дальше наш путь лежал в царство Мориса. Шотландец взялся перечислять мне все, что полагалось иметь в замке для проведения больших пиров: печь, бойня, кладовая, колода, чтоб было на чем резать мясо и рубить дичь, ледник, посудные шкафы, насосы для сидра, соусник и — крайне важная вещь — кожаный рукомойник. Между нами завязался большой спор о том, что должно было включать в себя понятие «кухня королей Франции», и так бы мы и стояли в полутьме подвального помещения и спорили, если бы вдруг не почувствовали за спиной чье-то присутствие. Это Морис, как волк, тайком пробрался в свое убежище и застыл на месте, храня на лице серьезное выражение. Он наклонился, чтобы поднять одну из своих кастрюль, когда шотландец обернулся. Мне стало не по себе. Согласитесь, не очень приятно, когда два человека, у которых с тобой какие-то свои отношения, вдруг оказываются нос к носу в твоем же присутствии. Я не знал, как мне себя вести и стоит ли их представить друг другу. Уж очень к разным мирам они принадлежали. Садовник-повар с осунувшимся лицом, запавшими глазами был сдержан; эксперт в области искусства, раскованный бонвиван, эстет, казался рядом с отшельником Морисом напыщенным и насквозь фальшивым. Это были два холостяка с разных планет: один — холостяк поневоле, в русле старой сельской традиции, другой — богемный житель, холостяк по убеждению.