Обычно, сочиняя роман, автор водит своих читателей по разным местам, показывает разные события, водит их, водит, водит и вдруг новую главу начинает так: «Вернемся на минутку, дорогие читатели, туда-то и туда-то!» А это «туда-то и туда-то» и есть то самое место, где начался роман. Я совсем забыл про это обыкновение сочинителей, но хорошо, что хоть под конец вспомнил, а то бы так и закончил роман, нарушив писательские прописи.
Итак, дорогие читатели, вернемся на минутку в село Прелепницу.
С нашими знакомыми – батюшкой, старостой и лавочником Йовой – мы простились в четырнадцатой главе романа, а именно в конторе адвоката Фичи, которому они передали дитя общины, свалив со своих плеч тяжкую заботу.
Возвращаясь в село пешком, но без груза, который прежде, когда они шли в город, был у них и на руках и на сердце, наши знакомые вели теперь самые беззаботные разговоры,
– Хорошо, что нам попался этот Фича. Умный человек! – сказал лавочник.
– И не только умный, но и ловкий! – добавил староста.
– А что касается уездного начальника, – сказал батюшка, – то скажу вам прямо – не понравился он мне. Он тебе, староста, говорил что-то там про комиссию?
– Да, – ответил староста и почесал загривок. – Но когда он сказал, что перещелкает нас ногтем, как блох, то посмотрел он, батюшка, на тебя!
– Почему на меня? – возразил батюшка. – На нас обоих посмотрел!
– А что он сказал вам перед уходом? – спросил лавочник.
– Сказал, – припоминал батюшка, – «и смотрите же, не смейте, переступив порог, забывать, что я спас вас от больших неприятностей».
– А что бы это значило? – спросил староста.
– Что бы это значило? А вот что: я ему к пасхе пошлю ягненка, ты, Йова, после уборки урожая пошлешь ему два бочонка вина, а ты, староста, к рождеству пригонишь ему откормленного кабана. Вот что это значит, да будет тебе известно!
– Наверно, так оно и есть, – задумчиво сказал староста. – Только что же это ты, батюшка, себе определил послать ягненка, а мне – кабана. Разве это по справедливости?
– А как же еще? – ощетинился батюшка. – Много ли с церковной тарелки дохода! Едва на курицу хватает, а у тебя в кассе и государственные налоги, и местные обложения, тебе дать кабана начальнику ничего не стоит.
– А мне разверстал два бочонка вина, будто у меня свой виноградник! – пробормотал лавочник.
– А ты помолчи! – сказал староста. – Ты на своих весах все окупишь. У тебя весы лучше любого виноградника!
Вот так и разговаривали они, возвращаясь в село, а придя, первым делом рассказали писарю, как и что было, и писарю понравилось, что все кончилось таким образом.
И настала в селе спокойная и тихая жизнь, каждый занялся своим делом. Один лишь Радое Убогий нет-нет да и сбрехнет что-нибудь в кабаке о том, что было, а для остальных все быльем поросло.
Староста засел в правлении, лавочник носу не кажет из лавки, стараясь наверстать пропащие деньки и то, что потратил из-за ребенка, а поп Пера опять вспомнил про церковь и, как прежде, стал по праздникам читать проповеди.
Все шло хорошо, как богу и людям угодно. А живя в благодати и благополучии, человек обычно забывает про заботы, которые сбросил с плеч, и что-то не слышно, чтобы поп Пера, староста и лавочник хоть раз вспомнили о словах уездного начальника: «И смотрите же, не смейте, переступив порог, забывать, что я спас вас от больших неприятностей!» Прошла пасха, а батюшка не послал ягненка; собрали урожай, а лавочник не послал вина; прошло рождество, а староста не пригнал кабана, как договорились они и разверстали все промеж себя, когда еще земля горела под ногами.
Но если батюшка, староста и лавочник забыли, не забыл уездный начальник, и однажды в селе появился чиновник из уезда. Соскочив с коня перед правлением общины, он вошел в дом и приказал посыльному позвать старосту и писаря.
– Староста, а ну, подать сюда книги! Посмотрим, сколько собрано государственных налогов и других обложений!
Известно, что староста насчет таких вещей был чувствителен, как пятнадцатилетняя девочка, и, как только чиновник упомянул про налоги и книги, у него тотчас начались колики в желудке. Он сел на стул и в отчаянии поглядел на писаря.
– Поживей, староста, поживей! – настаивал чиновник, а старосте хоть бы дух перевести, дождаться, пока колики пройдут.
Наконец староста обрел дар речи и говорит:
– К чему это нам, господин чиновник, книги смотреть да маяться? Открою я кассу, и пересчитаем, что там есть, в кассе-то!
– Ну-ну, – говорит чиновник, – подавай-ка мне книги!
Не мог, конечно, староста противостоять настойчивости чиновника, достал из ящика книги и дал их, сказав при этом:
– У тебя, господин чиновник, дел тут много будет, задержишься небось до полудня. Сбегаю-ка я и прикажу, чтоб зарезали молочного поросенка, как раз к полудню и поспеет.
– Ну, ну, – говорит чиновник, – я быстро управлюсь. А ты отсюда чтоб никуда ни шагу!
Это «никуда ни шагу!» совсем не понравилось старосте, он почувствовал, как мурашки пробежали по всему телу, опять у него начались колики в желудке, и он в отчаянии поглядел на писаря.
А писарь голову опустил, не смотрит ни на чиновника, ни на старосту, делает вид, что занят своими бумагами.
Чиновник стал подсчитывать вслух:
– Семь и четыре – одиннадцать, пять и девять – четырнадцать, шесть и одиннадцать – семнадцать…
Староста сидит на стуле и повторяет за ним шепотом: «одиннадцать», «четырнадцать», «семнадцать», а в голове мутно, туман перед глазами, какие-то странные видения. Цифра одиннадцать представилась ему вилами, которые его вот-вот заколют, четырнадцать – громадным камнем, который валится на него, а семнадцать – худой, костлявой рукой, которая схватила его за глотку. А когда при подсчете чиновник сказал: «Четыре тысячи семьсот двадцать один», староста почувствовал, как громадный ноготь придавил его всей своей тяжестью, почувствовал, как он, староста, лопается точно так, как лопается под ногтем насосавшаяся крови блоха.
– Ты слышишь, староста? – заставил очнуться его голос чиновника.
– Слышу, господин чиновник! – вздрогнув, откликнулся он.
– В кассе твоей должно быть четыре тысячи семьсот двадцать один динар.
– Должно быть! – сказал староста.
– Открывай, староста, посчитаем!
– А чего считать, – молвил староста, – столько и будет, ни на грош больше. Пойдем-ка лучше, господин чиновник, и зарежем поросеночка на обед.
– Пообедаем, староста, когда закончим. Я за десять минут сосчитаю.
– Да что ты говоришь!
– Открывай, староста, кассу.
– Неужто считать будешь?
– Конечно, буду.
– Я же говорю, – медлил староста, – сколько ты сказал, столько там и есть, зачем считать?
– Давай-ка открывай!
Не мог, конечно, староста и на этот раз противостоять настойчивости чиновника, достал из кошелька ключи и отпер кассу. Чиновник выгреб оттуда все деньги на стол и начал считать, а обессилевший вдруг староста опустился на стул и снова ощутил, как поползли мурашки по всему его телу, как начались колики в желудке. Чиновник быстро сосчитал и, подняв голову, сказал:
– Ну, староста, здесь у тебя три тысячи девятьсот сорок один динар.
– Столько и есть, – согласился староста, – ни на грош больше, ни на грош меньше.
– А где у тебя еще семьсот восемьдесят динаров?
– Тут они, все тут! – заворковал староста горлицей.
– Здесь их нет, староста! А ты, писарь, знаешь, где эти деньги?
Писарь поднял голову и чуть было не сказал: «Это в свое время себя окажет!»
– Эх, староста, друг и брат мой, – сказал чиновник, – давай-ка мы составим протокол, и ты дашь показания…
И в тот же миг староста снова представил себе, как лопается блоха под ногтем уездного начальника.
Что было дальше в правлении общины, мы не знаем, только вскоре выбежал оттуда посыльный Срея и позвал Аксентия Джёкича, старейшего члена правления. Чиновник возложил на него обязанности председателя общины, а сам со старостой и какими-то документами отбыл в город.