Последнего слова он не произнес. Слово было, конечно, «убить». Но он не мог выплюнуть его мне в лицо, а может, не хотел. В конце концов сказал так:
— …они задумали плохое… понимаешь?
Как вспомню — ведь ему было десять, а мне четырнадцать, а можно было подумать, что наоборот. Он, сколько мог, меня жалел, старался оберечь. И все-таки я заплакал. Слишком страшно было пускаться в бега со всеми братьями в такой дождь и такую темень. Тогда Ян вот что сделал — и так ласково, так нежно. Он погладил меня обеими ручонками по голове, по лицу.
— Ничего не бойся, — вот что это значило, — положитесь все на меня. Соберись с духом.
Я встал, оделся, и мы вдвоем стали будить братьев. Мы переходили от одного к другому. Когда они открывали глаза, я говорил им, что узнал и что надо делать. Одному мне они бы не поверили, но с Яном — другое дело.
— Ладно, ладно… сейчас… — говорил каждый в свой черед.
В ту ночь Ян стал нашим маленьким вожаком. Это как-то само собой сделалось.
Мы оделись как можно теплее и спустились вниз. Ступеньки ужас как скрипели, но дождь так барабанил, ветер так свистел, что родители ничего не услышали. Часы в кухне показывали ровно два.
Прошлепали через двор — Кабысдох и ухом не повел. А за воротами пошли все вперед и вперед, по проселку, ютом по шоссе. В первые же секунды мы промокли, замерзли… и потерялись.
Ян шел впереди. Мы с Реми за ним. Братья следом, держась за руки. Младшие хныкали.
V
Рассказывает Даниэль Санз, сорок восемь лет, водитель-дальнобойщик
Целый выводок ребятишек, ей-богу. Прямо под фарами, откуда ни возьмись. И руки тянут:
— Стойте! Стойте!
Вы бы их видели — руками машут, рты разевают. Не надо и по губам читать, и так ясно было, чего они хотят: в машину просятся.
Мне и тормозить особо не пришлось. Дорога в том месте хреновая, а уж в такой дождь вообще караул. Да еще на выходе из крутого поворота. Короче, я и так еле полз. Ладно. Открываю пассажирскую дверь, они карабкаются в кабину. Считаю: один, два, три, четыре… Все мокренные, так с них и льет. Глядь, еще двое! Честно! И до того похожие! И трясутся все, аж зубы стучат. Я думаю, все, и кричу последнему:
— Дверь захлопни хорошенько!
А вот фиг-то: он оборачивается, свешивается с подножки, подымается, а в руках — вот угадайте с трех раз что? Дитё!
Ну, тут я отпал! Вот дела!
— Вам куда надо-то?
Молчат. Самый длинный садится со мной рядом и рукой так это молча показывает — вон туда, мол, вперед. Меня смех разбирает.
— А живете где?
То же самое. Что ни спроси — туда, да и только! Ладно, думаю, разберемся по ходу дела. На койке за сиденьями у меня сложены одеяла. Я дотянулся, вытащил парочку.
— Нате-ка, накиньте!
Разделись до пояса. Свитера, рубашки поскидали, завернулись в одеяла. В кабине свалка, они в ней копошатся, прямо тебе кутята в корзинке. Я им говорю:
— Которые поменьше, могут перебраться на койку.
Повторять не пришлось. Полезли, карабкаются друг через дружку, друг по дружке. И не смеются, ни один. Вот это меня поразило. Потому что когда орава ребят лезет в одну койку, по-нормальному ведь это куча-мала, возня, хохот, правда же? А эти нет. Ну вот, в общем, со мной впереди остались двое старших и малыш между ними. Спрашиваю их:
— Сколько ему лет?
Молчат.
— А все-таки откуда вы, а? Сбежали, что ли?
Молчат. Ну, думаю, что-то с вами, братцы, не то.
Первая-то мысль у меня была — отвезти их всех в местную жандармерию. Только где она, та жандармерия, я даже не представлял, к тому же это мне бы разворачиваться пришлось. Вам хорошо говорить, а вы сами-то пробовали развернуть тридцатипятитонную фуру? Тогда я подумал: ладно, отложим до Перигё. Дотуда шестьдесят кэмэ, час езды плюс-минус, там их и сдам. Ну да, теперь я знаю, что был неправ, но после-то легко рассуждать. Не ошибается только тот, кто ничего не делает.
Пока я это обдумывал, пока прикидывал, как будет лучше, они, представляете, опаньки — и уснули, все как один. Жизнь — она странная, и не спорьте со мной.
Четверть часа назад я был один в кабине, слушал радио, и вдруг раз — и нас тут восемь. Семеро спят, один смеется: я. А чуднее всего то, что ровно перед тем, как их подобрать, я как раз думал о ребятишках — о своих. Точнее, о тех, которых у меня нет. Потому что мы с Катрин не можем иметь детей. У меня это прямо из головы не выходит, потому что я детишек ужасно люблю. Нам бы хоть одного, мы и то были бы счастливы как не знаю кто. Бывает, я себе представляю, как я его тетешкаю, воркую с ним по-всякому, а потом опомнюсь — я же один в кабине, сам с собой говорю, и такая тоска берет.