— Скажи, Баумгертнер, ты когда-то видела тех, кого засвистало Соловьиной песней? Узнать их нереально: зарастают шерстью с ног до головы, лица не разглядеть. И шерсть не срежешь, она продолжает расти даже у мертвых. Из-за этого и умирают — шерсть забивает горло и ноздри, врастает в глаза. Люди просто задыхаются. Если раньше не обезумеют от боли. Они же пытаются вырвать ее, эту шерсть, а ногти у них становятся длинными и острыми — по существу, превращаются в когти — он улыбнулся — это очень удобно. Представляешь: были люди, а стали чудовища, выродки. Таких не жаль. С такими можно делать что угодно.
— Не понимаю, при чем здесь…
— А еще бывают фаряонки — перебил он ее — ваши их засевают из вертолета прямо в реки. Большинство погибает еще личинками, но те, что выживают, рано или поздно пробираются к городам и гнездятся в канализации. Избирают самое удобное место — такое, чтобы голос по трубам расходился как можно лучше — и начинают заманивать. Обещают славу, богатство, величие — и не тебе одному, а твоим друзьям, родственникам, всем своим. Взамен требуют малость, безделицу: пролить кровь кого-то из чужих. Заметь — даже убивать не нужно, просто пустить кровь. А знаешь, что смешнее всего? Почему-то никто на эту деталь внимания не обращает, обычно именно убивают. Я видел одну такую, наши в конце концов нашли ее гнездо, пришлось разбирать мостовую и выпиливать кусок трубы. Это чудовище было похоже на спрута: отрастило щупальца, протянуло в каждый из тоннелей, чтобы удобнее было пожирать подношение. Только щупальца у нее заканчивались не крючками или присосками — маленькими одноглазыми головками.
— Да-да, конечно, именно мы с Никой ее и запустили, вот этими самыми руками.
— Ее было сложно убить — сказал Яромир — головы отрастали. И даже когда мы их отрубали, они продолжали говорить. Вообрази: лежат, как подгнившие яблоки, и обещают, обещают. И ты в итоге начинаешь думать, что они не лгут, не могут так убедительно лгать. А потом… потом ты смотришь на городок — на то, во что они его превратили. На тех, кто в нем остался. На людей с вывернутыми назад стопами, с железными зубами, с глазами, которые срослись в один узкий, похожий на вторую пасть, глаз. Знаешь — тогда отпускает.
Он отвернулся и присел над небольшой пластиковой коробкой с перегородками. Одна из боковых секций была заполнена разноцветными проводами, они лежали, свернутые в кольца, словно крошечные змеи. Рядом стоял знакомый Марте пакет.
Яромир вытянул из кармана бутылку с прозрачной жидкостью, одел резиновые перчатки. Зачерпнул из пакета горсть порошка и аккуратно начал сыпать в шейку.
— Главное — понять, что это современная война — сказал Яромир — другие законы, другие цели, совсем другое вооружение. Это раньше были кремневые наконечники, мечи и пулеметы. Вчерашний день!
Он поднял бутылку, поболтал, глядя на просвет. За окнами — там, под самим потолком, шуршал дождь, и в спортзале было темно, но Марта все равно увидела, как мутнеет вода. Как будто в нее плеснули чернил — ядовито-зеленых чернил.
— Теперь никто не будет убивать тебя собственными руками. По крайней мере — пока ты похож на человека. Потом — проще. Чудовищ надо уничтожать, это же все знают, с этим не будут спорить. И никто из тридевятых не захочет вмешиваться.
Он поставил бутылку на коробку, в угловую секцию. Вытянул две трубочки, надел крышку с отверстиями на шейку, вставил трубочки.
— Знаешь, что страшнее всего, Баумгертнер? В определенный момент тебе этого хочется. Хочется стать чудовищем — он обернулся и посмотрел на Марту. Как будто убедится, или понимает она — у чудовищ — сказал Яромир — есть обоняние. Им проще питаться, выживать, идти по следу. А еще в них есть зубы и клыки — и это, вообще-то, главное. Чудовищам, Баумгертнер, проще убивать. А если ты видел тех, кого рвали на клочки элитные баюны, если стоял над могилой, в которую ссыпали то, которое осталось от твоих друзей после налета «семарглов» …
Он отвернулся и достал еще одну бутылку. Марта заметила, что безымянный палец на левой руке у него немножко дрожит.
Она посовалась, устраиваясь удобнее, но в результате лишь съехала набок. Громко и раздраженно сдула со лба прялку. Яромир, к счастью, даже не обернулся.
— Вот это — повторил он — страшнее всего. Ты говоришь себе: я стану чудовищем, потому что по-другому с этими не справлюсь. И уже мечтаешь не о том, чтобы восстановить справедливость — о том, чтобы эти заплатили такую же цену. А лучше — с процентами. Потому что ты просто не представляешь, как можно по-другому. Какая такая «справедливость» может быть, если двенадцатилетняя девочка, в которую попал обломок разрывной снегурочки, леденеет прямо у тебя на руках. Вот буквально: превратилась в глыбу льда — и здесь-же начала таять, просто от тепла твоих ладоней. Чем и кому это можно компенсировать?