А вот фонарей стало намного больше — и все пылали ярким, едким светом. Марта жмурила глаза и злилась на себя, что не захватила темные очки, просто в голову не взбрело, что в середине сентября на ночь глядя они ей понадобятся.
Мимоходом удивилась: а какого приходится огнивым собакам, у них же вон какие глазища. Они не могут, как рабочие, надеть каски.
Рабочих на кладбище было немало, не все в касках, но все — в спецовках. Суетились, куда-то тянули решетчатые секции, выключали инструмент, спорили о чем-то. Было видно, что смена окончена, никаких ночных или сверхурочных, отпахали — и по домам.
Во всей этой толчее Марта не сразу заметила вторых. Отдельные силуэты — неприметные, ссутуленные, всегда в тени. Одеты в гражданское, иногда в ношеный камуфляж.
Эти никуда не спешили. Просто наблюдали.
Флейта уже некоторое время молчала, но Марта знала, куда идти, помнила то место.
Отец был там — сидел на лавочке у входа в склеп и протирал желтый, без всякого узора корпус замшевой тряпочкой. Потом положил ее в футляр, щелкнул крышкой.
— Что-то случилось? — спросил спокойно. Взгляда его она не видела, отец сидел в тени, свет ближайшего фонаря выхватывало только руки на коленях: белые, широкие, со свежими царапинами.
— Надо поговорить — сказала Марта — А мобильный у тебя не отвечает.
Дело было не в мобильном, и они оба это знали. То есть мобильный у него действительно не отвечал, отец выключал его на день, часов до восьми. Говорил, смысла нет: через сварку, моторы и прочее все равно звонка не услышит.
Но Марта даже не пыталась звонить по телефону. Вообще, за эти двенадцать дней виделась с ним дважды, когда заходил за дежурной порцией яблочного пирога. Дома его теперь не бывало, его ночные смены у Гиппеля как-то сами собой превратились в круглосуточные. Сам Гиппель приехал на другой день после ее дня рождения, объяснял о сверхурочных, катастрофическое состояние в городе, разгильдяйство чиновников. Теперь Марта догадывалась, о чем он тогда говорил по телефону на кладбище. Теперь — знала, что было в огромных белых фурах с надписями «Свежее мясо» на борту.
Кто был в этих фурах.
Но если честно, ни фуры, ни объяснения Гиппеля ее не волновали. А что отец не ночевал дома…, наверное, Марту это даже устраивало. Давало время подумать. Понять, как вообще относиться… ко всему.
Относиться — но не действовать, это она для себя решила с самого начала. Мертвый или живой, убивал или только стрелял, это был ее отец. И дело даже не в отце как «отце». Конечно, семейные связи — лишь пережитки прошлого, атавизм. Достаточно посмотреть на батю Чистюли, который трезвым последний раз был, наверное, лет семнадцать назад — и приблизительно тогда же последний раз по-настоящему радовался, что у него есть сын. Или вот взять родителей Стефа, для которых он вроде породистого рысака: дорого содержать, зато всегда есть чем козырнуть в разговоре с приятелями.
Да-да, ее собственный отец тоже заботился о ней, чем-то жертвовал ради Марты, отдавал ей лучше — но суть не в том. Он любил ее, любил по-настоящему. Может, не часто говорил об этом. Может, бывал дома не так часто, как ей хотелось бы. Но сейчас все это не имело значения.
Да чего уж там — никогда не имело.
Поэтому Марта не собиралась сдаваться. Она не отвернется от него, сделает все, чтобы найти лекарства… ведь если можно сделать так, чтобы мертвый ходил, улыбался, говорил — значит, должен быть способ, который позволит оживить его по-настоящему. Чтобы там не лгал господин Хаустхоффер.
В итоге, думала она, все всегда сводится к одному. К цене вопроса, не так ли? Ну и пусть, Марта заплатит эту цену — хоть бы какой она оказалась. Заплатит без возражений, не торгуясь.
Это решение далось ей легко, здесь не было о чем думать, не было над чем рассуждать.
Легко делать непростые вещи: поддерживать того, кто способен найти вакцину (вдруг она поможет отцу?), читать старый фолиант, подаренный Чистюлей (вдруг там есть нужный рецепт?).
Намного сложнее делать что-то по-настоящему простое. Например, разговаривать с отцом после всего, что он о себе рассказал.