Он помолчал. И наконец убрал руку.
— С определенного момента ты просто не можешь себе позволить уснуть по-настоящему. Так или иначе, пытаешься не терять связь с реальностью. Потому что от твоей реакции может зависеть жизнь — твоя и твоих побратимов. От того, как быстро выхватишь оружие, как быстро выстрелишь. Или успеешь выпрыгнуть из машины до того, как ее разрубит косами роксолан. В твои сны просачиваются звуки из реального мира — ну, знаешь, как бывает: младший Кирик бегает у тебя над головой, а тебе снится, что неподалеку пробегает стадо слонов.
Марта улыбнулась, но он этого, кажется, не заметил.
— А потом наступает момент, когда грань стирается. Ты не различаешь, где фрагменты сна, а где — действительности. Все становится размытым, ненастоящим. Обратимым.
— Даже пуля в сердце — тихо сказала Марта.
— С этим, к счастью, не так просто. Но после того, как ты умер. Слышала когда-то выражение «мертвые не спят»? Это правда. Бывают, конечно, разные периоды. Одни больше похожи на сон, другие на действительность — он покачал головой, одинокая сребринка конфетти сорвалась и, сверкая в свете фонарей, закружилась прямо над ним — никогда не думал, что бессонницу буду воспринимать как спасение. А теперь выходит, что мне еще повезло — мне, а не тем, другим, вернувшимся живыми. Потому что они видят настоящие сны. А если — добавил отец — если ты был за рекой, ничего хорошего тебе не приснится. Чаще — то, что ты видел на том берегу. Или то, о чем тебе рассказывали другие… — или то, чего ты не видел и о чем тебе не рассказывали, и что именно из-за этого боишься больше всего в мире. Даже больше смерти и Киновари.
Он помолчал, глядя в ночь. Возможно, подумала Марта, он видит там что-то… кого-то. А обо мне вообще забыл. Решил, что я ему снюсь.
— Тогда мы не знали, не могли догадаться. Нам казалось, это нормально — на войне и не такое происходит. И тем более — как мы тогда думали — это не из-за нас. Но в том и суть: невозможно остаться непричастным. И это даже не вопрос вины, вина — штука относительная, субъективная — это вопрос вовлеченности. То, что происходит, зависит и от тебя тоже, всегда — и от тебя! Наши мечты, наши страхи, наши надежды — они изменяют этот мир, изменяют нас. Только не думай, что я вернулся и превратился в какого-то слабоумного проповедника. Я говорю о конкретных, материальных вещах. Мы вернулись с войны, даже если никто здесь вслух не называет ее войной. И мы вернулись не с пустыми руками.
Теперь он остановился и посмотрел ей в лицо — и сердце Марты заныло. Ей хотелось броситься к отцу и обнять его — и в то же время бежать, от него как можно дальше, и никогда, никогда, никогда больше не видеть, не слышать, и даже не вспоминать о нем.
— Мы принесли войну с собой — сказал он спокойно — Каждый. Даже те, кто потерял память, попав под «грифонью слюну». И не важно, вернулись ли мы с колючем хлыстом вместо руки, котелком горелой каши вместо легких или с чужими голосами вместо собственного — или не получив ни одного ранения. Война все равно сидит в нас глубоко, словно обломок снаряда, который нельзя вытянуть, не убив при этом пациента. Те из нас, кто еще жив, могут разговаривать, смеяться, любить точь-в-точь так же, как обычные люди. Сильнейшим вообще удается забыть о ней. Но когда они спят, к ним приходят другие сны. И эти сны… эти сны сильнее сильнейших людей. Поэтому как бы ты не пытался, рано или поздно они просачиваются наружу. Оказываются снаружи.
Марта вспомнила слухи, которые ходили по городу последние несколько недель. Статью о странных снах, которую поставили в прошлый выпуск мальки. И то, что видела она сама: неясные тени в подворотнях, следы на земле, невыразительные звуки в ночных дворах. Вспомнила о побитом Луке.
— Вот зачем — сказала она — все эти склепы. Ремонт, решетки, новый охранник с огнивыми собаками. Они же не кладбище охраняют, да?
— Конечно, не кладбище. Если кому-то придет в голову наведаться сюда после восьми, это уже на его собственное усмотрение. Ни Гиппель, ни городская власть не тратили бы средства на то, чтобы спасти жизнь двух-трех самонадеянных дурачков. Вообще — прибавил отец — если бы не Гиппель, все бы закончилось намного хуже. Если бы он вовремя не догадался, не начал спорить с мэром, не вложился бы в ограду, не договорился с егерями… я не знаю, чтобы сейчас было с Ортынском. Они же собирались свозить сюда всех: и местных, и из других городов — просто потому, что мы рядом с границей. Всех, кто как и я, побывал в Киновари. Но те вроде-сны, которые вижу я и подобные мне… от них мало вреда. А чтобы они сделали с живыми, если бы догадались, из-за кого на улицах ночью твориться все происходящее?