Полицейский даже и не пытался понять такую сложную фразу, но даже и последнее слово оказалось ему не по силам.
— Э… Про чего мы? — начал он выяснять.
— Переносной туалет, — повторил шеф медленно и размеренно, как молитву. — Ту — а — лет.
— Ту а… ту а… сколько лет? — заулыбался полицейский.
— Дебилы… — даже Люси услышала это слово, и внутренне сжалась: на шефа время от времени нападали приступы нетолерантности к альтернативной одарённости сотрудников. Конечно, все это знали и относились к этому недостатку ответственно — но иногда старик Иеремия подставлялся.
Видимо, шеф и сам понял, что сболтнул лишнего.
— Хорошо, — отрывисто скомандовал он. — Остановите машину вблизи какого-нибудь общественного здания. И проведите её в туалет. Стоять! — рявкнул он.
— Сто чего делать? — опять не понял полицейский, на этот раз не врубившийся в конец слова — но второй, более сообразительный, успел достать свой слуховой аппарат.
— Стоять? Остановить машину? Да мы и так стоим! Тут пробка! — закричал он в трубку.
— Тогда выходите, — очень, очень сухо распорядился Буллшитман.
Уисли чуть приподнялась, чтобы посмотреть в зарешеченное окошко. Судя по всему, они были невдалеке от Центра современного искусства.
Дверь открылась. Охранник вылез и протянул руки, чтобы помочь выйти Уисли. Тут на его лице отобразилось нечто вроде неприятного удивления: его ударил по макушке кирпич — то есть дорожный знак "въезд запрещён", каким-то чудом сорвавшийся с кронштейна.
Женщина отшатнулась. Такое количество совпадений не могло быть случайностью. Какая-то неведомая злая сила всё время пыталась убить её, Уисли. И каждый удар мог стать роковым.
— Я не хочу писать, — сказала она. — Отправьте меня в тюрьму, пожалуйста.
— Начальник сказал — отвести, — не понял ушибленный охранник. — У меня приказ. Вылазь.
Делать было нечего. Напуганная Люси вылезла на улицу, с опаской поглядывая на враждебное небо.
— Дерьмо, — с чувством сказал охранник, ковыряясь в ухе длинным волосатым ногтем. — Ненавижу такие дни.
ГЛАВА 29
Гаечный ключ звякнул о титановую оболочку. В музейном шуме и грохоте никто не услышал этого звука.
— Уффф, — сказал Владимирильич, вытирая пот со лба тыльной стороной кисти. Ему пришлось потрудиться.
Сначала он при помощи топора и отборной русской брани отковал и обтесал последний кусок плутония. Вышло кривовато — виброваккумный пресс делал эту работу гораздо лучше, правда и времени на это уходило больше. Но результат был вполне удовлетворителен. В конце концов, все остальные сегменты были идеальны, так что небольшие погрешности не имели значения.
Потом настала очередь монтажа зарядного устройства в корпусе. Здесь пришлось потрудиться доктору Джихаду. Но потом началась возня с установкой, и тут стальные мышцы Лермонтова снова нашли применение. Особенно трудно было поднимать полуторатонный корпус бомбы, чтобы извлечь из-под него закатившийся десятицентовик. Лермонтов был аккуратным человеком и не хотел оставлять следов: на монетке могли сохраниться отпечатки пальцев. Разумеется, он понимал, что после взрыва бомбы и наступления безумной эры неограниченного насилия никто не будет расследовать это дело, к тому же сама монетка превратится в несколько квантов протонной протоплазмы. Но всё же не хотел лишних неприятностей на тот случай, если что-то пойдёт не так и бомба не взорвётся.
Гейдар Джихад тем временем устанавливал дистанционный взрыватель. Тончайшая отвёртка блестела в его пальцах, подобно серебристому жалу.
— Где ты научился всем этим штукам? — спросил Лермонтов. Ему очень хотелось поговорить с Джихадом — в конце концов, он впервые видел своего друга и союзника, и он намеревался узнать о нём как можно больше.
— В госпитале святого Витта, — процедил сквозь зубы доктор и подкрутил в устройстве какую-то детальку. — Просто я внимательно прочёл инструкции к атомной бомбе. Читать инструкции полезно.
— Интересный метод, — оценил Лермонтов. — А разве эти инструкции не секретные?
— В нашем госпитале, — ответил доктор, копаясь в заряде, — лежит один тип, воображающий себя лётчиком, сбросившим бомбу на Хиросиму. Чтение инструкций к ядерному оружию вызывает у него временную ремиссию: он понимает, что у него просто не хватило бы мозгов управиться с атомной бомбой. Поэтому Минобороны регулярно присылает на его адрес все инструкции и документы, связанные с атомным оружием: это сокращает время его пребывания в больнице и экономит бюджет. Это очень ответственная и дальновидная политика. Я тоже её оценил.
— Понятно, — сказал Лермонтов. — Теперь надо настроить таймер.
— Позже, — сказал доктор Джихад, почему-то пряча глаза. — Кстати, давно хотел тебя спросить: а зачем тебе понадобилось взрывать бомбу?
— Чтобы ввергнуть мир в безумие и хаос, — пожал плечами Владимирильич. — Это же очевидно.
— Странно. По мне, так в этом мире и того и другого в избытке. Впрочем, — добавил он с некоторым сожалением, — хуже уж точно не будет.
— Ну, — задумался Лермонтов, — в чём-то ты прав…
Ему внезапно пришло в голову, что задуманное может повредить ему самому. Несмотря на стальные мышцы и металлокерамические зубы, он не был уверен, что выдержит взрыв атомной бомбы и всё, что за ним последует.
— В таком случае, — решил он переложить тяжесть решения проблемы на чужие плечи, — зачем это понадобилось тебе?
— Мне? — спросил доктор Джихад, явно не понимая.
— Ну да, — заинтересовался Лермонтов. — Почему ты мне помогаешь?
— Из эстетических соображений, — подумав, ответил доктор. — Я так ненавижу современное искусство, что хочу уничтожить его гнездо. Вместе со всеми, кому оно нравится.
Владимирильич вспомнил изумительный вкус раковой опухоли и решил, что Гейдар Джихад чрезмерно консервативен. Но спорить с ним не хотелось. В конце концов, современное искусство основано на искажении, а Хаос и есть полное и абсолютное искажение самого себя — так что он и является полным и абсолютным воплощением самой идеи контемпорари-арта.
Эта сентенция, вычитанная то ли у Маркса, то ли у Ростроповича, а может быть, ещё у какого-то проповедника жестокости и насилия, так понравилась ему, что он подумал её ещё два раза.
Между тем доктор заторопился.
— Мне пора, — сказал он с напускной бодростью в голосе. — Надо бы пообедать, а потом поработать над новой статьёй. Извини, я побегу.
Он подхватил саквояж и направился к выходу.
— Таймер! — напомнил Владимирильич. — Мы не выставили время взрыва!
— А, ну да, что-то такое надо было сделать. Извини, я голоден и плохо соображаю, — как-то без особенного смущения заявил доктор. — Так что сейчас от меня мало толку, могу ошибиться и сделать что-нибудь неправильно. Ты же не хочешь взлететь на воздух? Пойду, посижу в какой-нибудь кафешке. Меня тошнит от этого дерьма.
— Как хочешь. Я не ем неорганической еды, — сказал Лермонтов, не понимая причин такой странной суетливости.
— Ну тогда извини. Покарауль пока нашу работу, что-ли, — бросил доктор, исчезая за дверью.
Лермонтов сел на постамент бомбы, осмотрел руки (он вспотел, и с них начала слезать чёрная краска, пачкая рубашку) и приготовился ждать.
ГЛАВА 30
Люси искала туалет.
Центр современного искусства был, разумеется, оборудован по последнему слову техники, в том числе санитарной. Увы, проблема состояла в том, что действующую кабинку было крайне сложно найти.
Для начала она потеряла своих охранников. Один засмотрелся на акционистку-феминистку, сдобную афробразильянку, пришивающую к своим огромным грудям крохотный кружевной лифчик — в знак протеста против мужской шовинистической культуры, заставляющей женщину стыдиться своего тела. Отвлечь его от этого зрелища было невозможно. Второй пропал несколько позже, случайно сунувшись в какой-то лабиринт с поднимающимся и опускающимся полом. Видимо, его вынесло на другой этаж.