Крепко повезло, что и говорить. Он вспоминал, как его конвоировали в столицу. Дуло коровинского пистолета глядело ему в затылок. Командиры-особисты поочередно грелись в кабине. Он замерз, но когда въехали в Москву, забыл о холоде, так его потрясли московские улицы без единого огонька. Этот город он любил. Здесь было много его родных и друзей. Когда поехали по Замоскворечью — Серпуховке, Полянке, Каменным мостам, он закрутил головой, стараясь разглядеть знакомые дома.
— Прямо сидеть! — раздалось за спиной. — Дернешься, застрелю!
Миновали Боровицкие ворота. Кутафью башню, свернули на Страстную, закрутились в переулках, и машина нырнула в какой-то двор.
— Вылезай. Прямо. Не разговаривать. — Его посадили в темную комнату с зарешеченными окошками. У дверей часовой. Прошло немереное время — может, час, может, два. И он услышал:
— Выходи. За тобой машина пришла.
Теперь он ехал в крытом грузовичке, в тепле. Рядом был знакомый капитан из его части. Сказал:
— Все, что надо, напишешь. Как было. Понял?
В теплой и уютной землянке был столик, на нем чернильница-невыливайка. Ручка с пером и стопка бумаги.
— Старайся изложить по часам, где возможно, по минутам. Ты же фиксировал время…
Григорий долго и усердно писал отчет. Его взял тот же командир, что привез из Москвы. Он сказал:
— Покушаешь и еще раз напишешь. Ясно?
Кормили хорошо. С добавкой. Первое и второе. Даже компот. Писал отчет и на второй день, и на третий. И каждый раз вспоминал какую-нибудь упущенную подробность, то какие знаки оставлял в лесу напарнику, то как с ним встретился, где при возвращении разошлись. Затем его привели в помещение штаба. Завели в комнату, а там… К нему бросился Анатолий:
— Гриша!
— Толик! Обнялись.
— Ладно, — сказал контрразведчик. — Все у вас верно. Сошлось. Чуть не буква в букву. Но во времени есть расхождения. Небольшие, правда. На часы смотреть надобно почаще. Фиксировать… Ладно, молодцы. Справились. За все спасибо.
Глава тринадцатая
ОН ИЛИ Я
Доктор Бережанский встретил своего старого друга-художника и спросил:
— Ну, как твой самый трудный ученик, человек без документов, рисует?
— Было дело — хандрил, а теперь от листа не оттянешь. То прямую линию не мог провести, а теперь творит пейзажи и портреты. Даже меня изобразил, что-то вроде шаржа получилось. Давно ли лицо его было неподвижным как маска, а теперь ожило, заиграло, улыбается, знаете…
— Знаю. Вот Катюша, наша медсестра, это заметила, не так ли? — сказал доктор, обращаясь к подошедшей девушке.
— Да, разговорился. Родных вспоминает, друзей детства. А про войну — редко. Начнет и язык прикусит.
— У него похоже своя цензура. Слово вслух, два в уме. Секрет.
Доктор Гальперин-Бережанский чувствовал себя неловко. Уполномоченный особого отдела Румянов дал ему понять, что история Михеева, а скорее, его воинской части, чрезвычайно интересует начальство. Сверху требуют сведений: где воевал, когда. Давай быстрее, подробнее. А этих сведений у Румянова все нет и нет. Особист даже к нему, старому врачу, к медсестре Кате обратился за помощью. И все напрасно, никакой информации они не получили.
Было беспокойно, вот-вот Румянов сорвется, уже бормотал в гневе: «Вот он, ваш Бездок, такой здоровенный мордоворот, голова как у вола, а ничего не помнит… Врет, говорить не хочет».
«Чего доброго, — подумал доктор, — озлится особист, станет Михеева с пристрастием допрашивать. Да еще силу применит, пистолетом погрозит… Только это впустую. Михеева не сломать, а уж на силу он та-акой силой ответит… Хотя и одной левой своей лапищей»…
И человек не конфликтный, привыкший сглаживать острые углы, Бережанский по давней своей привычке стал искать такое решение, при котором и волки сыты, и овцы целы. И подумавши — нашел. Ход его мыслей был таким: «Допустим, сей пациент секретен, не может, права не имеет открыться… Но разве мало таких событий, которые решительно никакой тайны не представляют. Их можно поведать невозбранно, как говорится, городу и миру… Да, уже и была такая история, которую Григорий рассказывал Катюше, а потом и мне. Про схватку с финской «кукушкой» и про финский нож, который в его предплечье, ныне не существующем. Очевидно, сущая правда, коли Михеева терзают фантомные боли. Пусть и рассказывает такую окопную правду. И волки сыты, и овцы целы».
Итак, выполняя упорное требование особиста Румянова, Бережанский и Катя провели с Григорием разъяснительную работу: «Рассказывай, что можно рассказать». Тот слушал внимательно, кивал головой, а его единственный глаз поблескивал хитро и задорно. И было ясно, что пациент к маневру вполне подготовлен. Понял и принял к исполнению.