В палату вошла Катя с лекарствами и бинтами, улыбчивая, довольная:
— Знаешь, Лиду-то вернули. Уборщицей поработала, прачкой, а теперь амнистию заслужила. Да и как же ее в медсестры не вернуть, когда столько раненых поступило, говорят, с юга, с Украины. А Лидушка теперь на себя не похожа, тихая стала, неулыбчивая. Похудела, побледнела, слова лишнего не скажет. Старается… Да еще достался ей тяжелейший ранбольной. Ну такой, каким ты был. Да, пожалуй, потяжелей. Ты вон какой здоровенный. А он мальчик худенький, в чем душа держится. В первом бою пострадал… Все тело в осколках. Судьба его под вопросом — гангрена началась. Часами без сознания. И, знаешь, твой тезка. Тоже Григорий.
На другой день, пересилив боли, Михеев вышел в коридор, чтобы встретить Лиду и расспросить ее о своем тезке. Глядишь, и он поможет парнишке как-нибудь.
Лида действительно сильно изменилась. Поблекла, у губ и на лбу прорезались тонкие морщинки. Сказал ей так, как будто ничего не произошло:
— Здравствуй… Как твой мальчик, говорят, тоже Григорий?
— Да, тезка, — девушка оценила, что он и не поминает ее беду, ответила:
— Плох. Редко в сознание приходит. Тихий. Иной раз кажется, что и не дышит вовсе. На уколах и живет…
— Поди, перевязок не меньше, чем у меня было?
— Пожалуй, больше. И тяжелые такие. А терпит. Сознание теряет — нет его, а очнется, придет в себя и благодарит… Ты, я знаю, шумел, ругался, стены тряслись, а он все молчком.
— Знаешь, Лида, зайду я к нему. Постою. Может, помогу чем…
— Ну что ж. Только у доктора спроси. Если разрешит.
— Спрошу, — согласился он, а сам подумал, что Лида всю жизнь будет помнить свое треклятое зеркальце. И гибель солдата висит на ней тяжким грузом. Обжегшись на молоке, на воду дует…
На другой день, получив разрешение у доктора Бережанского, Михеев зашел в палату, где на койке у окна лежал его тезка. И такой он был маленький, худенький, почти бесплотный. «Эх, да я его на ладони одной руки пронесу», — подумал Григорий и горько усмехнулся: конечно, на одной руке, второй-то не имеется.
Мальчик Гриша, как мысленно называл его Михеев, едва слышно стонал и что-то шептал. Он вел себя как воспитанный, послушный ребенок, который никого не хочет обеспокоить. Выплыло слово — деликатный.
Выросший в большом и шумном селе, в доме, примыкавшем к водяной мельнице, он привык к непрестанному гулу падающей воды, стуку мельничных жерновов, к громкому гомону, нередко к бурным спорам и ругани мужиков и баб, привозивших зерно на помол. Привык к громовому голосу отца, быстро приводящего в порядок спорщиков и драчунов. Но знавал родитель и тихие дружеские беседы, которые охотно вел в часы отдыха. А главным и любимым его собеседником был старинный московский приятель, даже друг — ученый геолог, который по крайней мере два десятка лет, еще до рождения Гриши, посещал отца. Они вместе ходили на рыбалку и охоту и часто предавались размышлениям. О природе, о книгах — отец был завзятый книгочей, о Боге… Сын этого ученого, Митя, с детских лет встречался с Гришей не только в селе, куда приезжал с отцом, но и нередко в Москве, в тихом замоскворецком переулке между Якиманкой и Полянкой. Григория и Митю привычно называли молочными братьями, потому как после родов у Митиной матери исчезло молоко, и его кормила мать недавно родившегося Гриши. Пример молочного брата научил Григория тому, что сильная воля и твердый характер могут быть и у тихих, выдержанных и деликатных людей.
Таким, подумал Михеев, был этот мальчик Гриша. К нему Михеев испытывал уважение, желание помочь. Но как это сделать, он не знал. Подолгу стоял у его постели и дождался минуты, когда страдания мальчика хоть немного утихли, и тогда попытался с ним поговорить.
— Терпишь? — спросил его.
— Что делать, пытаюсь терпеть.
— Ты откуда родом?
— Москвич. Арбатский. Со Староконюшенного переулка.
— Знаю. Бывал там, в Староконюшенном, у родных. Ты хоть успел школу закончить?
— Нет. Девять классов только.
— Добровольцем ушел?
— Д-да, — с трудом ответил Гриша. Через два дня Михеев снова решил навестить своего тезку. Но его задержала медсестра Лида. Взволнованная, побелевшая, она испуганно сказала:
— Не заходи. Плохо ему. Я доктора позвала. Пришел Соломон Львович, послал за шприцем. Сделал укол…
Григорий отказался от своего визита. Не до того. На другой день и на третий улучшение не наступило. Хуже того, в коридоре Михеев увидел двух медсестер, Катю и Лиду, которые с волнением слушали пожилую санитарку тетю Фиму, она им что-то втолковывала. Тревожное. Он прислушался.