— Да поймите, обирается он, обирается… Пальцы так по одеялу и ползают… Такое бывает перед смертью. Вы молодые, не знаете, а я знаю. Если водит пальцами, как слепой, по одеялу, по простыне, значит, смерть близко. Вот мальчик этот…
— Идем к Соломону Львовичу, — решительно сказала Катя. — А то обирается, обирается… Да кто знает… Может, и так. Пошли.
Михеев хорошо понимал санитарку Фиму. Еще раз ее расспросил. Она повторила:
— Обирается, значит, то не жилец на этом свете. Не жилец.
Да, подумал Григорий, в его селе это горькое словечко было в ходу. И даже подтверждалось не раз.
Прошло несколько часов, и Михеев снова заглянул в палату своего тезки. У его койки стоял доктор Гальперин-Бережанский и внимательно наблюдал за больным. Он сделал знак: молчи и смотри.
Гриша лежал на левом боку. Лицо его замерло. Конечно, от непрестанной боли. А пальцы правой руки как-то странно двигались по одежде…
Похоже, что действительно обирается, как сказала санитарка. И стало быть, он не жилец. Доктор перехватил взгляд Григория и тихо сказал:
— Посмотрите внимательно… Странно. Есть в его движениях какая-то закономерность. Вы, как я догадываюсь, человек наблюдательный, полагаю, вас зоркости научили. Глядите…
Да, тяжело было его тезке — мальчику, наверное, горше, чем ему самому месяца полтора-два назад.
«Я хоть вообще без сознания был и ничего не чувствовал: никто, ничто и звать никак. А Гриша вроде бы в сознании. Или нет? Я-то здоровенный, кормленный. Дома все было. Яички, молоко… А уж хлеб у мельника несчитанный. А этот щупленький. Субтильный — вот точное слово. Едва душа в теле… И все-таки не обирается, что-то сознательное, управляемое есть в движении его пальцев. Да, одного пальца. Обирается? Нет».
На другой день Михеев снова дежурил у постели Гриши. На этот раз тот или спал, или был без сознания. Но прошел десяток-другой минут, он зашевелился, повернулся со спины на бок, вздрагивая от боли. Утвердился, опершись левой рукой, а правой стал двигать указательным пальцем по одеялу. Водил пальцем и не случайно. Михеев поглядел и усмехнулся про себя. Не просто водит, а чертит. Точно что-то чертит… Но что? Вот прямая линия. Вот поворот — это угол. Снова прямая. Безусловно, изображает какой-то чертеж. Медленно, как бы припоминая. Или запоминая. Еще прямая линия, угол… Замкнул прямоугольник. Гриша поднял голову, лицо его напряглось. Да, чертеж. Конечно, его не сохранишь на одеяле. Он должен запечатлеться в мозгу!
Немного отдохнув, мальчик повторил чертеж. Гораздо быстрее. Без остановок. Отдохнул и повторил в третий раз… Теперь уже и Михеев сумел запомнить все, что было изображено.
Очень знакомое. Очень. Похоже. Вот еще один повтор. Точно. Да это знает каждый школьник: теорема Пифагора. Пифагоровы штаны. Ай да мальчик Гриша! Не мелом на школьной доске, не в тетрадке, а на госпитальном одеяле чертит эти пифагоровы штаны… Да как-то их распевали:
Нет, не обирается он, не к смерти готовится, а к жизни, может, станет большим ученым. Может.
Спустя неделю, когда боли у Гриши поутихли, когда стало известно, что гангренозное воспаление остановили, Михеев решился поговорить со своим тезкой снова.
Рассказывал, что разглядел его чертеж на одеяле, спросил:
— Ты что, тезка, готовишь себя в математики? Еле живой теоремы доказываешь? Может, великим станешь…
— Нет, конечно, — улыбнулся Гриша через боль израненного лица… — Хотя математику и люблю, вряд ли достигну в ней высот. Я ведь всего больше боюсь, что от боли потеряю память, сознание, смысл, стану идиотом… Вот и теорему Пифагора повторял, — помолчал, а потом тихо и отчетливо проговорил памятные и Михееву пушкинские строки:
Случайно или нет, но после разгадки секрета мальчика Гриши, который вовсе не обирался, а упорно вспоминал геометрию, а потом произнес знаменитые пушкинские строки, Михеев стал вспоминать четче и увереннее все, что с ним происходило на фронте. И он наконец припомнил, что было с ним еще до финской «кукушки», до удара финским ножом и чудесного, загадочного его спасения… До этого он не в пехоте воевал, а был в трудном опасном десанте в тылу врага. И происходило это в середине февраля сорок третьего года. Тогда они, диверсанты, взорвали мост через реку Шелонь…