Потом пришел новый наряд, все проверил, остался недоволен и заставил его еще раз убрать в посудомойке и пищевом зале, кое-что перемыть, кое-что перетереть или переставить. Он опоздал на вечернюю прогулку с песнопением и просмотр информационной программы «Время» по телевизору. Но за него объяснился Касымов, сказав, что Азизов сдает кухонный наряд. Все, понимая, что это такое, особенно для молодого воина, усмехались и перестали его ждать и искать. Азизова отпустили только около одиннадцати вечера. Он еле стоял на ногах; все тело гудело, болело от ударов повара, Касымова, Доктора и других старослужащих. Больше всего он мечтал как можно быстрее добраться до постели и лечь наконец спать. Потом будь что будет, а сейчас спать. Стараясь как можно незаметнее проскользнуть к своему месту в казарме мимо дневального, он шмыгнул, разделся, сложил на табуретке одежду и забрался на второй ярус. Твердая, узкая солдатская кровать показа-лась ему такой мягкой и уютной, как будто она была из лебяжьего пуха, и сразу уже уснул. Проснулся от громкого крика дневального:
– Дивизион! Подъем!
В первый момент он даже не сразу сообразил, где он и почему надо расставаться с теплой постелью и сладким сном. Но грубый окрик прямо в ухо быстро расставил все по местам:
– Вставай, эй, быстро!..
Азизов увидел перед собой перекошенное лицо одного из «стариков». Тот, стянув с него одеяло, тащил его вниз:
– Ты должен раньше всех просыпаться и в строй! Что ты медлишь, а?
Азизов даже не пытался вырваться из его крепких рук, лишь постарался успокоить его жестом, означающим послушание, и быстро спустился с кровати. Наспех одевшись, он проскочил между кроватями и выбежал во двор. У него было всего пять минут, чтобы сбегать в туалет. Затем надо было строиться на утреннюю зарядку, на которую вышли опять не все старослужащие. Побегав несколько кругов по плацу, вновь построились в ряд, чтобы выполнять упражнения. А они давались Азизову теперь еще труднее; он был медлителен, слаб физически, к тому же со вчерашнего дня хромал на одну ногу, после того как повар ударил его в голень. Другие солдаты посмеивались над ним, а некоторые, в первую очередь «старые», и откровенно оскорбляли молодого солдата. Азизова ранило каждое слово, но изменить он ничего не мог. Он с нетерпением ждал, когда же кончится зарядка. Наконец закончилось и это. Опять он испытал облегчение от того, что на данный момент все позади. Хотя он знал, что начнется новый этап, и все повторится в каком-нибудь новом варианте.
Умывшись, Азизов опять вернулся на плац, и в строю отправился вместе с другими в столовую. Молодые солдаты как обычно быстро расселись за столом и сразу набросились на еду. В кастрюле и на этот раз стояла перловая каша, на столе лежали целые буханки серого хлеба; еще несколько небольших круглых кусков сливочного масла, которое досталось опять же не всем. Среди последних оказался, конечно, и наш герой. Ему пришлось вновь довольствоваться лишь перловкой; Азизов заставил себя есть ее, но после нескольких ложек отставил тарелку. Из-за стола он выше почти таким же голодным, каким пришел в столовую.
Когда, почистив обувь и бляху, он опять встал в строй, молодой лейтенант внимательно оглядел его и спросил, как он себя чувствует. Азизову захотелось рассказать ему все — и про издевательства, которым он подвергся за два последних дня, и про постоянное чувство голода и про жуткие побои на кухне… Но вдруг он опомнился: этого же нельзя делать в армии. Здесь свои законы: он должен все терпеть. Хотя бы до конца этого года, пока нынешние старослужащие не уволятся в запас. Тогда ему и солдатам его призыва должно стать легче, тогда их будут называть «молодыми», а звание «шнурков» перейдет следующему призыву. А через год они уже будут называться «черпаками» и сами смогут командовать вновь прибывшими солдатами. А прослужив полтора года, перейдут в категорию хозяев дивизиона. Азизов живо представил, как он, отслужив полтора года, опустил ремень, ушил брюки и поднял поля шляпы, просунув в них куски проволоки, чтобы они не висели, а стояли как у настоящей ковбойской шляпы из фетра; а это разрешалось делать только отслужившим от года до полутора. Вот он входит в столовую; молодые расходятся, чтобы уступить «старику» дорогу. А он, пройдя по столовой, ударит кулаком по столу, проверит кастрюлю, криком позовет старшего наряда по кухне, а, может, даже самого повара и отругает их, а потом потребует чего-нибудь получше из запасов повара. Потом обязательно даст кому-то из молодых по башке – найдет за что. А если кто-то выступит против него, то эти ребята, которые вместе с ним несут сейчас все тяготы службы, поддержат его, и они вместе будут бить и наказывать строптивца. Да, это будет замечательно, когда он сам станет старослужащим, и тогда все будет наоборот: он сам начнет командовать молодыми, делать с ними то же самое, что делали сейчас с ним «старики».
Он старался даже иногда найти в этом порядке нечто справедливое, ведь «старики» были и впрямь старше по возрасту и армейскому опыту. А слушать и выполнять распоряжения старшего, опытного, к тому же имеющего власть – что ж в этом плохого? А потом, как и многие молодые люди, а может, и все люди, он тоже уважал силу, смелость и отвагу. Конечно, немалую долю в этом уважении играл все тот же страх. Не будь этого мерзкого чувства, жил бы он себе так, как самому хотелось. С другой стороны, его мучил вопрос: почему же физическая сила должна вызывать больше уважения, чем знания и интеллект, почему она здесь предпочтительнее? Ответов на эти вопросы у него пока не было. С одной стороны, он сам хотел быть храбрым, сильным, бесстрашным, но, с другой стороны, вполне мог бы обойтись и без этого, если бы среда этого не требовала. Но как быть, как противостоять этой среде, ее жестокости? Чем больше он обо всем этом думал, тем тоскливее становилось на душе – выхода не виделось. Было очень обидно, одиноко и больно. Азизов готов был сейчас покаяться перед прапорщиком и умолять его о прощении, чтобы тот помог ему вернуться обратно в полк. Иногда он даже начинал надеяться, что в один прекрасный день его действительно вызовут обратно в полк. А пока… хоть бы уже Марданов скорее вернулся к нему в дивизион!
В тот день Садретдинов опять повел его вместе с Кузьминым выдергивать траву в окопе. Пока они работали, пришел старший лейтенант, который дежурил в ту ночь, когда избивали Азизова с Мардановым. Старший лейтенант открыл какой-то ящик на пусковой установке и начал ковыряться в нем. Как много было в этом ящике проводов; офицер какие-то из них соединял, какие-то разъединял, что-то измерял приборами. Будучи гуманитарием Азизов только изумлялся этой сложной системе внутри пусковой установки ракеты. Садретдинов в присутствии офицера держался с солдатами не так сухо, казался более терпеливым и внимательным. Но стоило старшему лейтенанту уйти, все это куда-то вмиг исчезло.
Когда подошло время обеда, Садретдинов привел их во двор дивизиона. В этот день Азизов поступил в первый раз дневальным в паре с Кузьминым. Вместе с ними вступили в наряд Прокопенко и Грековский из старослужащих: первый дежурным сержантом и разводящим по караулу, второй часовым. Оба они были из кубанских казаков, и молодые солдаты считали их самыми жестокими из «стариков». Также как Касымов, Алимжанов и Доктор они могли избивать особенно безжалостно и даже без причины. Рассказы о жестокости Прокопенко – хилого, маленького, веснушчатого сержанта с неожиданно мощным басовитым голосом из первой батареи — вызывали особый ужас. Он был к тому же артистичен, этот Прокопенко, любил изображать офицеров за их спиной. Но никогда, когда он даже громко смеялся, ему не удавалось скрыть постоянное недовольство и необъяснимую жгучую ненависть ко всему. Его бас раздавался по дивизиону очень часто, особенно когда он кричал на молодых или вел строй.
И вот теперь Азизову предстояло сутки находиться в распоряжении этого человека. Вначале все шло вроде нормально: Прокопенко, приняв наряд у сержанта, дежурившего прошлые сутки, начал объяснять новеньким правила несения дневальной службы. При этом он только раз повысил голос на Кузьмина из-за того, что тот замешкался на секунду с выполнением его указания объяснить кое-что Азизову. Потом Кузьмин отправился в столовую накрывать столы к ужину. Пока он гремел посудой, Азизов стоял у тумбочки. Тут вошел Прокопенко, спросил, где Кузьмин, и отправился в столовую. Через пару минут до Азизова донеслись крик, вой и плач Кузьмина. Это Прокопенко «воспитывал» его, а тот плакал и умолял о пощаде. Азизов стоял молча и переживал за своего товарища. Внутри к тому же гнездился страх, что достанется и ему. Азизов ловил каждое слово сержанта, внимательно следил за всеми его действиями, старался как можно четче выполнять все, что тот говорит, лишь бы избежать наказания. Прокопенко вышел на крыльцо, посидел, но через короткое время встал и вновь вошел в казарму. Вдруг он ускорил шаги и чуть ли не бегом направился к Азизову. За несколько шагов до молодого солдата он поднял одну ногу и с силой врезался в него. Удар был неожиданным, и как бы Азизов ни старался закрыться руками, напрячь свое тело, защититься ему не удалось, Прокопенко попал ему прямо в живот.