Такой же союз имели эти «черпаки» нынче с «дедами». «Черпаки» же больше всех дружили с «неприкосновенными» из «молодых» и поддерживали их. А «шнурки» утешали себя тем, что после отбытия «дедов» наступят и для них другие времена в дивизионе. Азизов, слушая подобные разговоры, радовался тому, что, несмотря на трудную жизнь, были люди, которые делили с ним ее горечь и тяготы. От этого ему становилось легче, и грела мысль, что когда-нибудь вместе с ними он будет править дивизионом и держать в подчинении молодых. Вот тогда все это забудется и наступит новый этап армейской жизни — радостный, веселый, уверенный. И вспоминаться после демобилизации будет не столько нынешняя унизительная жизнь молодого солдата, сколько прекрасная «стариковская» пора.
Однажды, когда он поздно вечером мыл посуду на кухне, Касымов завел в посудомойку одного «шнурка», казаха – Жаксыбаева. Касымов бил его так же, как других молодых солдат, по солнечному сплетению, и тот, как другие его жертвы, кричал от боли и, согнувшись, умолял о пощаде. Только Касымов был не из сердобольных. Избиение Жаксыбаева продолжалось несколько минут, пока наконец-то Касымов не успокоился и, оставив его в посудомойке, рядом с Азизовым, не ушел. Что испытывал Жаксыбаев, нетрудно было себе представить, еще из-за того, что его избили перед одним из сослуживцев одного с ним призыва, это ранило особенно. Может быть, он опасался, что свидетель его позора будет дразнить и копировать его? Так нередко здесь бывало. Конечно, ничего подобного он от Азизова не увидел, когда они остались наедине. Азизов положил руку ему на плечо:
– Не переживай, не обращай внимания. Наше время еще придет.
Такое высказывание и подбадривание будто рукой сняли всю горечь и обиду с души только что жестоко избитого и униженного солдата.
– Наше время придет! – повторил Жаксыбаев вслед за Азизовым, подал ему руку и покинул посудомойку.
С другой стороны, Азизов не терял надежду, что офицеры положат когда-нибудь конец этим безобразиям, добьются того, что солдаты будут жить дружно, покончат с этой враждой. Ведь от всего этого один вред. Чему может научить такая армия? Кто же сумеет остановить этот разгул ненависти, кто прекратит эту пагубную традицию?
А если завтра война? Как могут воевать солдаты, не знающие, что такое взаимовыручка, дружеская поддержка? Может, на войне все забывается, и все единым кулаком борются с врагом? Однако трудно было представить, что, окажись они завтра на войне, отношения между разными призывниками улучшились бы. Могла бы быть у таких солдат боеготовность на высоком уровне? А если бы когда-нибудь и действительно случилась война с американцами, то многие из молодых, измученных таким обращением, постоянным насилием над ними, просто перешли бы на сторону врага. Ведь там, скорее всего, их так мучить не стали бы.
А если их однажды отправят в Афганистан? Как ладят друг с другом те, которые воюют в этой стране? Неужели и у них такой порядок, как здесь? Тут Азизов забывал свои фантазии относительно своего господствующего положения по отношению к молодым, когда сам станет «стариком», и начинал мечтать о другом. Хотелось верить, что эти зверские отношения между солдатами будут прекращены, как только офицеры узнают все подробности солдатской жизни. Так думал Азизов, и эти надежды помогали ему в самые трудные минуты. Как настоящего избавителя ждал он возвращения из длительной командировки командира дивизиона – майора Венкова. Это замполит довел до такой распущенности солдат, пока Венкова не было. Командир вернется и все исправит. Одного его имени боялись все солдаты: известно было, что он очень строг со всеми. И мало кто мечтал о скором свидании с ним. Что касалось комбата Звягинцева, то он тоже стал проявлять все больше требований к солдатам. Сам он теперь все время находился на позиции вместе с подчиненными, когда они обслуживали ракеты и окопы.
Теперь нужно было подготовиться и к учениям, которые должны были состояться через год за Байкалом. Для этого нужны были многочисленные тренировки. Занятия по перебазированию ракеты из пусковой установки на грузовик и обратно, давались Азизову нелегко. Также плохо ему поддавались занятия по техническому обслуживанию ракеты. Азизов был рассеянным и вместо того, чтобы внимательно слушать, вникнуть в суть происходящего, думал бог знает о чем.
Комбат давно уже заметил рассеянность и нечеткость Азизова, и его отношение к новому подчиненному ухудшалось с каждым днем. А Азизову было действительно трудно. Как бы он ни пытался, не мог сконцентрироваться на том, что рассказывали или показывали другие. В голове его все время возникали сцены побоев. Он все надеялся, что все, что с ним происходит, — временное явление, ему хотелось верить, что старослужащие оценят его, перестанут избивать и начнут с ним дружить. Он пытался себя убедить, что в нем еще осталось человеческое достоинство и ему удастся сохранить его. Но воспоминания об унижениях тут же заставляли усомниться в этом. В эти минуты ему казалось, что после таких унижений чувствовать себя человеком больше невозможно.
Каждый пинок, каждый удар он принимал смиренно, покорно, и это опускало его ниже и ниже, все меньше и меньше оснований оставалось для самоуважения. Постоянно мучили его мысли о том, как и за что его последний раз били и как можно было этого избежать. Он хотел бы, чтобы его память не хранила столько ужасных воспоминаний. Этот постоянный анализ доводил его до отчаяния. Что с ним происходило, о чем он думал, не видел и не понимал никто. Его задумчивость, рассеянность, неподвижность и особенно то, что он часто с первого раза не понимал, о чем речь, злило солдат постарше и служило еще одним поводом для избиения. А офицеры все больше разочаровывались в нем как в «интеллигентном» человеке.
Через день Азизов продолжал ходить в наряд по кухне или назначался дневальным, все другое время был занят на работах на позиции или же на занятиях в классах. Обычно комбат поручал кому-то из старослужащих руководить работой — убирать траву в окопе, мыть бензином ракету или смазывать ее части специальным маслом. При этом следовало хорошенько помыть каждую часть, каждую деталь ракеты и пусковой установки, чтобы комбат не сделал замечания. Каждый раз, приступая к уходу за ракетой и пусковой установкой, приходилось первым делом снимать маскировку. По окончании работ ее натягивали обратно. Ракеты на длинных прицепах прикреплялись к грузовикам, таким образом их доставляли в окопы. К ним была проложена специальная дорога для этих автомашин, солдаты, обслуживающие ракету, шли к ней пешком. Когда грузовик с ракетой на прицепе оказывался в окопе, солдаты стартовой батареи должны были отсоединить ракету, откручивая все болты и винты, перевести ее на пусковую установку и прикрепить к ней. Затем нужно было опустить или наоборот поднять прицеп до уровня пусковой установки, что делалось с помощью длинной и тяжелой ручки. Для Азизова это все были не легкие виды работ. Его медлительность нередко затрудняла работу других солдат, что злило и их, и комбата, и других офицеров. Если офицеров не оказывалось рядом, Азизову опять здорово попадало от старослужащих.
Много раз показывали Азизову, как использовать масло при смазывании некоторых частей ракеты, но все равно запомнить это он не мог: эта работа имела определенные тонкости, нужно было запоминать, какие именно части ракеты нужно смазать и как работать с агрегатом, который использовался для этой цели. Азизову объясняли, но он не мог научиться этому. Когда он брался за такое дело, его опять преследовали воспоминания о последнем избиении, и он не переставал искать его причину и представлял себе другой, более благополучный исход уже произошедшего. Когда его звали, что-то поручали, он пытался сосредоточиться, понять, о чем идет речь, но будто что-то не пускало его дальше определенной черты. Он входил в ступор, и сам не мог понять, что с ним происходит, сам не узнавал себя. Попытки скрыть ото всех это странное состояние приводили только к обратному результату, он неадекватно реагировал на ситуацию, говорил вещи или совершал поступки, не имеющие к тому, о чем он думал, никакого отношения. Его слова и поступки часто не соответствовали реальности, в которой он находился. Это продолжало удивлять, сердить и смешить окружающих. Тут опять подступал страх перед старослужащими и офицерами, и он готов был на все, лишь бы выглядеть не так нелепо, не быть посмешищем и объектом для издевок. Тогда он опять получал серию ударов от «стариков». Его не только били, но и ругали за глупость, за то, что он задерживал работу или тренировку, мешал остальным. Любая ситуация, в которой он сталкивался с сослуживцами, выглядела весьма предсказуемо, заканчивалась для него одинаково плачевно: новые упреки, новые удары, новые оскорбления и унижения. Хоть несладко приходилось Азизову и с офицерами, те хотя бы его не били, и это было уже лучше. Он согласен был, пусть его ругают, даже оскорбляют словесно, только не бьют. Именно присутствие командиров во время работ или тренировок на позиции защищало его от избиений.