– Нет у меня никого. Умерли все. Когда я вернулся домой с фронта, никого не нашел. Хата покосилась, мать, жена и дочери умерли от тифа. Дома меня более никто не ждал, но я пытался жить, как прежде, работать, по новому указу получил участок земли. Живой вернулся, руки и ноги на месте… Но к чему она, такая жизнь? Когда ты совсем один… один, как перст, никому не нужный. Оставалось только спиться… Я уехал в Петроград, нашел работу. Здесь… здесь мне сказали, что я снова их увижу, что смогу остаться с ними. Эти люди приходили на собрания профсоюза, беседовали, убеждали. Я не верил. А потом они вернулись, мои близкие. Вернулись. Я знаю, это невозможно, но они были со мной. Разве я сделал что-то плохое? Я не понимаю, почему меня заперли здесь, не понимаю, в чём меня обвиняют. Я не хотел никому навредить. Это правда. Не хотел… Я должен вернуться… они ждут меня… ждут… Они меня накажут. Я не хочу предавать их… не хочу…
«Так вот что это значит… Теперь всё ясно. Не зря Зорин уверял, что творцы опасны. Они создают не иллюзии, а миры. Дают то, что хотят люди, а взамен… взамен требуют службу», – понял Эдуард. Значит, в любом случае придётся искать творцов. И начать он решил с профсоюзов. Но не успел Милютин разработать четкий план действий, как арестант страшно закричал, он вскочил так резко, что ни следователи, ни Лариса, ни Эдуард, ни тем более толстый доктор не успели и ахнуть, а он уже опрокинул стол и заметался по камере. Павлов не пытался напасть, просто метался по комнате, бился о стены и кричал, страшно вопил. Внезапно погас свет, и воцарился хаос. Лариса выхватила револьвер, но не решилась им воспользоваться в замкнутом пространстве. На ощупь Виктор и Эдуард добрались до двери и буквально вывалились наружу, за ними поспешили следователи. И когда они зажгли свет, то увидели: Павлов, Лариса и Цукерман исчезли, лишь тени кружили по камере.
Немыслимо!
– Господи! – не выдержал Виктор, он побледнел, как смерть, и трясся. – Как же…? Да как же…?
– Зови всех, Виктор! Следователей, врачей, кого угодно!
– Но как же… куда же они…
– Давай же! Уходи! Уходи! – и Милютин захлопнул дверь прямо перед носом напуганного до смерти мальчишки.
В комнате стояла гробовая тишина, Эдуард не слышал даже собственных шагов. Бесформенные тени кружили над лампой. Он вытянул руки и ощупал стену, а потом комната исчезла, рассеялась.
[1] Шпалера – настенный безворсовый ковёр.
[2] Музей Эрмитаж существовал в здании Зимнего дворца и до Февральской революции, с 1852 г. его экспозиция (в здании Нового Эрмитажа) стала доступна широкой публике. После Февральской революции в Зимнем дворце расположилось Временное правительство. После Октябрьской революции Эрмитаж стал государственным музеем. В его здании действительно располагались народные комиссариаты. Однако первые выставки были открыты ещё в 1919 г. До 1941 г. в здании Зимнего дворца находились два музея: Эрмитаж и Государственный музей Революции (открыт в 1920 г.).
[3] Речь идёт о Доме предварительного заключения (ДПЗ) – специальной следственной тюрьме. С 1920-х тюрьма принадлежала Ленинградскому ОГПУ (затем НКВД и КГБ).
Глава 5. Часть 2
Глава 5
Безликие карты
Часть 2
«За мной придут кошмары. Никто не сможет спасти меня от них», – раз за разом повторял Павел Меньшиков. И Эдуард, наконец, понял, почему старик приходил в ужас от одной только мысли о плохих снах. Но ведь это был не сон, а кошмарная явь. Тело Милютина выглядело прозрачным, сквозь свои руки он видел землю, изрытую, истоптанную солдатскими сапогами, измученную землю, жухлую траву, красную от крови. Он поднял руки и сквозь них увидел бегущих навстречу людей, потом мрачное и молчаливое небо. Потом себя, мёртвого, висевшего на колючей проволоке. Одежда изорвалась, голова была вся в крови, лицо, почерневшее от копоти, стеклянные глаза. У ног лежала уже ненужная, бесполезная винтовка Мосина[1]. Безвыходное положение. Безысходность. Пустота. Поздно. Слишком поздно. Его друзья погибли. Он сам мёртв. Он не вернётся домой. Никто не вернётся. Эдуард сделал шаг, но не сдвинулся с места, он пытался кричать, звать Ларису, Цукермана, но не издал ни звука. В голове мутилось от грохота нестройных выстрелов и взрывов. Милютин видел танк[2], эту жуткую и неторопливую машину для убийства. Чувствовал запахи гари и крови, глаза резало от дыма. Он всё ещё не мог сдвинуться с места, а солдаты неслись вперёд, сквозь него и ничего не чувствовали, не замечали его. А Эдуард видел расширившиеся от ужаса глаза мальчишек (мясо, на полях этой войны они всего лишь мясо), пустые глаза мертвецов, слышал свист пуль. Они пролетали, не задевая его. «Лариса! Лариса!» – он пытался кричать, шептать, но по-прежнему не издавал ни звука. Привычный сон, Милютин видел его сотни раз, и снова он не мог двигаться, никого не мог спасти, ни себя, ни своих товарищей. Сны изматывали его, но он всегда знал, что они ненастоящие, что это всего лишь калейдоскоп болезненных воспоминаний, с ним ничего не может произойти, всё страшное уже случилось. Но этот сон был другим… Ах да, он ведь уже решил, что это вовсе не сон…