А вот этого Милютин никак не мог ожидать. Яковлева говорила с ожесточением, но злилась, по всей видимости, не на брата, а на себя. Неужели он не разделял её политических убеждений? Эдуард ждал слёз, но её глаза были сухими и печальными.
– Я совершала ужасные вещи… страшные…
Что же… эсеры считали террор очень и очень действенным методом борьбы…[3]
– Не страшнее тех, что совершил я.
– О, нет! – зашипела девушка и сильнее сжала его руку. – Вы не понимаете! Не понимаете! Я совершала ужасные вещи… я не могла без этого… я хочу признаться… предупредить…
«Не стоит. Завтра она пожалеет о своих словах», – решил Милютин.
– Ну нет, Лариса Владимировна! – покачал головой Эдуард и улыбнулся уголками губ. – Ничего не говорите! Вдруг завтра вы решите, что я недостоин хранить эту тайну, и приговорите меня к…
– А вот и нет! Я никогда вас не приговорю! – оскорбилась Лариса.
– Я не склонен доверять женщинам. Вы такие непостоянные!
– В вас нет ни капли серьёзности! А я… а ведь я…, – она отвернулась к стене. А ведь она хотела доверить ему какую-то важную тайну. Ему, не кому-то другому. Но, наверное, лишь потому, что сильно ударилась головой.
– Не сердитесь, Лариса Владимировна! И не хандрите. Ваша храбрость достойна уважения. Цукерман, кстати, обязан вам жизнью и, глядишь, сделает предложение руки и сердца.
– О, лучше бы я сорвалась с того несуществующего обрыва! – фыркнула Лариса.
Эдуард снова коснулся рукой её волос (ничего не мог с собой поделать), они почти доставали до пола, и они ему нравились, такие мягкие, такие блестящие и длинные, как у княжны. Она снова обожгла его взглядом холодных глаз.
– Что же… отдыхайте. Лампу гасить не стану. Если что-то потребуется, зовите. Сегодня не сомкну глаз.
***
Руки Эдуарда подрагивали, голова кружилась. Мутило. И Милютин чувствовал, что его охватывает паника, что вот-вот он начнёт задыхаться. Он пытался отвлечься, пробовал читать, ходил туда-сюда по комнате, смотрел в окно (вот бы поскорее настали белые ночи), опять ходил туда-сюда. Не помогало. Снова и снова начинало трясти, и его охватывал ужас. Присутствие спящей Ларисы не спасало. Он уже принял лекарство, когда-то прописанное Цукерманом, но паника не торопилась уходить. Возможно, доза была слишком маленькой. Но Эдуард знал, в таком состоянии может и переборщить… Он уж принялся рыскать по закромам Михаила. Ну неужели в этой большой проклятой квартире не сыщется ни одной бутылки водки? Бутылка нашлась, но пить Эдуард не стал. Боялся, что Ларисе станет хуже и она не сможет его разбудить. Когда стало совсем туго, вышел в прихожую и ударил кулаком в дверь, бил до тех пор, пока не выступила кровь, не думая, что Лариса проснётся и испугается. Хотел, чтобы физическая боль затмила душевную.
Он знал, теперь знал, как умер Михаил, как погибли остальные… Но что сказать их родным, как объяснить Лиде, племяннице Иволгина, родителям Феофанова, жене Зорина? Как ответить на вопросы Вани об отце? А он начнёт задавать их, когда подрастёт. Эдуард упёрся ладонями в зеркало, прижал лоб к его прохладной поверхности. Отстранившись, он увидел своё отражение. Жуткое зрелище! Бледное лицо, налившиеся кровью глаза, спутанные серебристые пряди. Да, это дело добавит ему седых волос.
Он отвернулся от зеркала, сделал пару глубоких вдохов и решил, что стоит вернуться к чтению. Дама в чёрном появилась из воздуха, возникла прямо перед носом Милютина, и тот едва сумел подавить рвущийся наружу крик.
– Вас едва не убили, Эдуард! – привидение, явно, было недовольно.
– Если я и умру, то только от сердечного приступа... – пробормотал он. Дама, похоже, все поняла и потупила взор. Жестом Эдуард пригласил её в кабинет и плотно закрыл дверь. Ещё недоставало, чтобы Лариса решила, будто он совсем рехнулся и беседует сам с собой. Или… интересно…, а Яковлева могла видеть призраков?
– Теперь я знаю, как они погибли. Творцы оживили их страхи, мучили их до тех пор, пока бедняги не покончили с собой. А ещё творцы заманивают людей в ловушку, осуществляют их мечты, а потом порабощают.
Дама в чёрном кивнула.
– Это против правил.
– Да вы что! Неужели?