— Спасибо, Бартл, — Финн доверительно положил руку на плечо брата, — Это значит для меня очень много, я это ценю. От всего сердца, спасибо.
Бартл усмехнулся и смахнул с себя изувеченную ожогами руку брата, на что тот лишь рассмеялся и вернул своё внимание хозяину птиц:
— Ну так что скажешь, приятель? Два серебряных на смерть обвиняемого! Годится?
Риг бросил на болтливого наёмника гневный взгляд, который тот заметил, но ответил лишь пьяной улыбкой.
Маленькая птичка прилетела и села на голову слепого юноши, замерев неподвижно.
— Многое может случиться, мастер Финн, и сын кузнеца может ходить подле короля, и король заплатит за кузнеца многократно, — слепой юноша неспешно кивнул. — Годится.
Если Финн и собирался что-то сказать в ответ, то не успел. Волна голосов прошлась по толпе, и людская масса встрепенулась, подобралась, точно проснувшийся от резкого шороха зверь. Хоть Риг и не видел ничего поверх множества голов, он знал что произошло.
К Ступеням вели Кнута.
Никто не стал кричать ему оскорбления или насмехаться над ним, но и слов поддержки никто тоже не высказал. Точно водная гладь после брошенного в неё камня, толпа людей поволновалась, но вскорости успокоилась и обернулась полным молчанием. В наступившей тишине было слышно, как звенят кандалы.
Не было сомнений, что заковать Кнута было идеей ярла. Придать тому вид опасного безумца, душегуба, который при первой возможности набросился и растерзал бы каждого — всё это очень похоже на его образ мысли. Когда же Кнут начал восходить по ступеням, каждая из которых была выше предыдущей, при том, что и первая была не сказать чтобы низкой, стала очевидна и другая низость Торлейфа, сковавшего руки Кнута. Получивший обвинение в убийстве, Кнут должен был возвыситься на девятую ступень из двенадцати, что и обычному человеку было непросто, а после двух недель в клети, на воде и хлебе, с несвободными руками — даже представить кажется нелепым.
Но Кнут поднимался, с прямой спиной и поднятой головой, во всяком случае, поначалу. После движения его стали медленнее, голова опустилась, плечи поникли, и к пятой ступени стало слышно, как звенья его цепи стали стукаться о камень, а на шестой — его тяжёлое дыхание. На восьмой ступени он замер, шатаясь точно больной или помешанный, и лишь чудо не позволило ему свалиться вниз. Попроси он помощи в этот момент, никто бы не осудил его, но Кнут был сложен из другого камня, и резким движением он не столько забрался, сколько запрыгнул на девятую ступень, повернулся к толпе, тяжело опираясь локтем о десятую, и крикнул голосом сиплым, задушенным, но неизмеримо громким:
— Пришли судить сына Бъёрга? Поднять его на Ступени⁈ Судите лучше Кнута, по прозванию Белый — он поднялся сам!
Прямо посреди площади стоял Ингварр Пешеход, и занимал он место троих человек разом, возвышаясь даже над высокими. Ни одна лошадь не могла выдержать вес его тела, и потому с юности ходил он исключительно пешим ходом — настолько был он велик ростом и габаритами. И когда он поднял в воздух правый кулак, все это видели.
— Добро! — крикнул он, не тая голоса, и голосом этим можно было посрамить упавшие горы.
— Добро! — отозвались на другом краю площади.
То тут, то там поднимали ворлинги кулаки, и то тут, то там звучали одобрительные выкрики, все громче и все увереннее. Невольно Риг почувствовал приятное, тёплое самодовольство внутри себя — не всё ещё кончено, и они с братом ещё могут посрамить этот нелепый суд.
Но все выкрики и поднятые руки разом пожухли, точно горелая трава, когда из-за угла вышел ярл Торлейф Золотой с его малой дружиной. И так, в один момент, точно по щелчку пальцев, Риг и Кнут снова оказались одни.
Глядя на грузную фигуру ярла было сложно поверить, что эти толстые, сжатые массивными перстнями пальцы когда-то держали оружие, а ноги в расшитых мехом сапогах когда-то топтали заморскую землю и уж тем более шагали по Мёртвой Земле. Выглядел Торлейф совсем не как ярл, а скорее похож был на упитанного торгаша. Казалось оскорблением, что подобный человек сумел сесть во главе длинного стола. Но цепь его как всегда была при нем, выкованная, вопреки прозвищу, из обычного железа и длиной не меньше двадцати локтей. Торлейф не дерзнул оборачивать её кольцами вокруг своей толстой шеи, как обычно делают воины, и вместо этого накинул на плечи, точно короли имперских осколков свои мантии. Концы этой длинной цепи доверил нести четверым своим младшим детям, шагающим следом. Свою густую рыжую бороду Торлейф заплёл в косу, и все равно доходила она ему до пуза, а на плечи накинул шубу из густого белого меха могучего медведя, и это при том, что весна уже вступала в свои права и было уже, в общем-то, довольно тепло. Впрочем, шубу эту Торлейф носил и летом, не иначе как чтобы показать своё богатство. И Риг не испытывал сомнений, что шкура зверя была куплена за монеты, или может имперские кольца, но точно не добыта в бою. Хотя сам Торлейф вряд ли видел в этом что-то постыдное.