Но Вальгард просто кивнул и положил его цепь в обвинительную чашу. Тир Большая Берлога смачно сплюнул на землю, Кэрита резко подняла голову, а старейшие зашептались, но ни один голос не возвысился над этой тихой рябью. Ни один человек не высказал мнения против, просто потому что единственный, кто не побоялся бы возразить столь явной несправедливости, стоял в этот момент на девятой ступени. Вот только Кнут уважал закон и, возвышенный над всеми, хранил молчание в ожидание вопросов.
А потом все услышали, как в голос засмеялся Вэндаль Златовласый. Смех этот был невесёлым, но искренним: так смеются, когда идущий рядом падает в грязь, когда проткнёт себе ногу собственным мечом незадачливый товарищ, или каким другим способом человек опозорит себя перед людьми. И этим недобрым смехом Вэндаль выделил себя среди прочих, но не сказал после этого ни слова и просто ушёл с площади, всё ещё немного посмеиваясь.
Йоран проводил Златовласого взглядом, а после отвернулся и отошёл в сторону, встал возле Каменных Ступеней с гордо поднятой головой и взглядом, уходящим в даль. Будто бы сделал что-то достойное, а не наговорил только что на честного человека.
Равнитель меж тем вызывал следующего обвинителя.
Им оказался хозяин питейного дома, Мизинец Олаф. За всю свою жизнь он не держал в руках ничего тяжелее кружки медовухи, счастье своё вырастил на теле покойного отца и его трудах, а потому получил за всю свою жизнь лишь восемь звеньев для своей цепи. Её он с некоторой неохотой передал на хранение Вальгарду, а после поведал, что слышал в ту ночь разговор Йорана и его приятелей, и что все сказанное Йораном — чистая правда. Той ночью не помышляли эти четверо достойнейших из людей ни о чём ином, как о помощи голодающему воину и его непутёвому брату, и каждый из них отдал на обмен столько денег и ценностей, сколько смог, а потом и ещё немного сверху.
После этих слов обвинитель покопался в карманах и извлёк на всеобщее обозрение несколько ворейских монет, сказав, что именно этими самими монетами благородная четвёрка и расплатились с ним за съестные припасы. То были обычные монеты, которые ходили в питейном доме из рук в руки каждый день и не было на них ничего, что подтвердило бы слова обвинителя, но люди слышали его слова, видели «доказательство» в его руках и можно было не сомневаться, что многим дуракам этого будет довольно.
Невольно Риг стал думать, а скольким людям на этой площади вообще есть дело до правды и понимают ли они, что на глазах у них происходит вовсе не судилище? Он в принципе не обольщался на людской счёт, и понимал, что большинству куда важнее, как их корова разродится, что крышу надо починить, приданое для дочери собрать или что дом старшему сыну с его новой женой отстроить надобно. Кто сидит во главе длинного стола многих жителей Бринхейма если и беспокоило, то далеко не в первую очередь.
Равнителю Вальгаду точно было не всё равно — ставленник ярла, безвольная марионетка. Услышанного от Мизинца ему было достаточно, и он добавил восемь звеньев в обвинительную чашу, после чего слово взял третий достойный свидетель: мать одного из погибших. Она ничего не видела и не знала, но долго и со слезами на глазах рассказывала, каким замечательным человеком был её единственный сын, прежде чем сорвалась внезапно на крик. Тыкая тонким, дрожащим пальцем в сторону Кнута, она осыпала его проклятиями, короткими и бессвязными, но преисполненными настоящего горя. Её увели насильно, а четыре звена её цепи пополнили обвинительную чашу, словно в её словах был хоть какой-то реальный вес.
Четвертым против Кнута говорил Свейн Принеси. Был он пока всего в одном походе, но умудрился собрать шесть звеньев в дополнение к изначальному, а также потерять глаз и едва не лишиться руки. Кнут был с ним в том походе, отмечал воинские умения и храбрость, порой граничащую с безрассудством, и в целом хорошо отзывался о парне, пусть даже был он сыном рабыни и безотцовщиной. Но храбрый или нет, Свейн все же вышел из Лердвингов, был их верным подпевалой да прислужкой, а потому удивляться его появлению на первой ступени смысла не было никакого.
Одноглазый парень знал о произошедшем не больше матери погибших, и вместо этого начал возводить напраслину на самого Кнута, вспоминая их совместное плавание. Рассказывал он про его несговорчивость и суровый нрав, про неподчинение приказам капитана и жадность при дележе добычи. Последнее так уже само по себе могло вызвать лишь смех, и Ригу показалось, что пару смешков в людской толпе он действительно услышал. Особенно Свейн выделил излишнюю жестокость Кнута в бою, не знающую удержу до такой степени, что казалось, попадись ему в этот момент на пути собственный брат, тот зарубил бы его не моргнув и глазом. Покончив со своей клеветой, Свейн опустил голову и не глядя ни на кого, встал рядом с Йораном и хозяином питейного дома, а цепь его, несмотря на пустые, сотканные из предположений и домыслов слова, прибавила веса обвинению.