— Вставай, — сказал Элоф, и голос его было едва слышно. — Не дело на холодной земле валяться, словно пёс бездомный. Так и заболеть недолго.
Риг медленно поднялся, стараясь не смотреть на оставшийся лежать возле его ног отцовский топор, хотя искушение броситься к нему и было велико. Элоф, меж тем, своё оружие сунул в петлю, освободившейся рукой погладил седую бороду, после чего повернулся к Ригу спиной. Постояв так мгновение, он неспешно пошёл вниз со скалы вслед за Стриком.
— По нужде схожу, — сказал он, не оборачиваясь. — В моём возрасте это требует времени, но даже такой бесчестный мерзавец, как Стрик, сможет подержать стражу в одиночестве пока я не вернусь. Полагаюсь на него.
И он начал медленно спускаться, делая каждый свой шаг в темноте с величайшей осторожностью. Риг меж тем медленно встал на ноги, нервно выдохнул, после чего, не сводя взгляда с удаляющейся фигуры, нагнулся за своим топором и вернул его в петлю на поясе. К тому моменту, как широкая фигура Элофа окончательно растворилась в темноте, Риг сумел унять дрожь в руках и вошёл в сруб.
Внутри было гораздо теплее, чем снаружи, но запах ещё в дверях заставлял невольно кривить нос. Мест для содержания заключённых было там всего четыре, и три из них были ожидаемо пустыми — суд на Старой Земле проходил быстро. Хотя закон устанавливал возможность держать человека в неволе до двух недель, редко какому бедолаге случалось провести за решёткой хотя бы три дня. Кнут, кажется, был первый такой за всю историю их города, если не всего севера. Однако и редко какой бедолага был столь большой костью у ярла в горле.
За железной решёткой Риг увидел своего брата, и в первое мгновение не узнал его.
После двух недель своего заключения Кнут сделался грязен и неопрятен: длинные чёрные волосы были не убраны, борода не вычесана, сам он заметно исхудал. Одежда, и без того за последние три года повидавшая разное, теперь и вовсе приобрела вид совсем непотребный, больше приличествующий бродяге навроде Стрика, чем благородному воину. И хоть равнитель говорил, что дело вышло непростое, и до суда нужно тщательно проверить множество деталей, только дурак не увидит руку ярла у него на плече. И задумка их была Ригу понятна: укротить обвиняемого, трудностями и лишениями сломать его дух, а ежели сломать не выйдет, то на худой конец придать тому вид самый отталкивающий, отвернуть от него взгляды честных людей.
Вот только даже в грязи и обносках взгляд у старшего из наследников Бъёрга оставался всё тем же. И по одному только этому взгляду никто бы не принял бы Кнута за оборванца, пьяницу или душегуба, в какие лохмотья его не ряди, и каким испытаниям не подвергай его тело. Гордый и несломленный, сидел он прямо, как и подобает сыну севера, и даже после двух недель на скудной пище и без движения, оставался широким в плечах, каждым движением выдавал в себе умелого воина. Цепь его, о сорока трёх звеньях, дважды обёрнутая вокруг шеи, говорила красноречивее пустых слов.
Было много достойных ворлингов, живущих на Восточном Берегу, и были цепи длиннее, но никто из прославленных героев ранее не имел столько звеньев в свои двадцать четыре года и никто не принимал эту честь с большим достоинством и смирением, чем Кнут Белый. Ни разу, даже в стенах родного дома, вдали от чужих глаз и ушей, он не возгордился, и историй про каждое звено, да за какие дела оно было получено, никому не рассказывал. А если спрашивали его достаточно долго и настойчиво, то отвечал он в итоге коротко и неохотно: что выполнял приказы и вершил должные дела, и на том весь сказ. То был истинный сын Старой Земли, и видеть его за тюремной решёткой было столь же странно, как корабль на вершине горы.
Он засмеялся, когда увидел Рига в дверях, громким и раскатистым смехом, полным жизни и искреннего дружелюбия, и сам Риг не смог сдержать ответной улыбки. Только Кнут мог так смеяться, проведя две недели в тюремном срубе на воде и хлебе, да в ожидании жестокой казни.
— Славную шутку ты сотворил, маленький братец, — сказал он, не тратя дыхание на пустые приветствия. — Признаюсь, не ожидал. Принёс мне вина? Или может быть мёда? То-то у ярла будет лицо, когда я хмельным взойду по Ступеням. А кто это так благословил твоё лицо? Выглядит скверно.
— Солёный Элоф.
— Ха, а я на Бездомного Стрика подумал, больно уж он дикий норовом. И как оно, когда тебя, молодого, старик заборол да разукрасил?
— Он крепче, чем кажется.
— Или ты мягче, чем должен быть, — ухмыльнулся старший брат. — Ну да ладно, не закипай, опытному глазу сразу видно, что у Элофа ещё довольно соли течёт по венам. Его уж какой десяток лет недооценивают, и десятка два юнцов его, старого, вызывали на поединок, а он всё живой. Не про каждого ворлинга скажешь, что он до полной седины дожил.