Аннунсиате казалось, что принцесс непозволительно забросили: кроме дамских занятий шитьем, музыкой и танцами, они не знали и не умели абсолютно ничего. Считалось немодным, особенно среди протестантов, чему-либо обучать девочек; со времен Кромвеля пуритане полагали, что удел женщин – домашний очаг и вынашивание детей. В отличие от своих родителей, приверженцев старых взглядов, во избежание всеобщего осуждения принцессы воспитывались как добрые протестантки.
Но Аннунсиата приехала из Йоркшира, колыбели образования, из семьи с корнями, глубоко уходящими в католицизм, где обучение женщин считалось обязательным. Она получила такое же хорошее образование, как и любой мужчина, и ее удивляло, что Анна Хайд допускает такую ограниченность детей. Аннунсиата подумала, что герцогиня несколько холодна к дочерям, и размышляла над тем, какое место отводилось той в их воспитании. Наверное, будь сыновья герцогини живы, все могло обернуться иначе, и, когда принцесс увели, она со страданием начала вспоминать печальную историю Анны Хайд и ее погибших детей. Сын, зачатие которого послужило причиной тайного брака с герцогом Йоркским, прожил всего шесть месяцев; после Мэри родился Джеймс, герцог Кембриджский, умерший в четырехлетнем возрасте. Потом появилась на свет Анна, затем, в шестьдесят шестом году, – сын, который прожил всего несколько недель, через год – еще один, умерший через несколько часов. В шестьдесят восьмом родилась дочь, которая не дожила и до года, и в прошлом году герцогиня родила еще одну девочку, прожившую несколько дней. За десять лет – восемь беременностей с очень небольшими перерывами. У герцогини впереди лет восемь детородного возраста, но хорошо известно: чем старше женщина, тем меньше у нее вероятности родить здорового ребенка. Сердце Аннунсиаты сжалось от сочувствия, и она вознесла молчаливую молитву Святой Деве Марии и Святой Анне с просьбой защитить ее собственных детей. Анна Хайд проводила девочек взглядом и, когда за ними закрылась дверь, тихо сказала:
– Я не завидую их судьбе. Король выдаст их замуж за каких-нибудь германских принцев, и они безропотно подчинятся своей доле, как агнцы, которых ведут к закланию. По крайней мере, я сама выбрала свою судьбу, на горе или на радость...
Она замолчала на минуту, ее глаза заволокло туманом и мысли унеслись куда-то вдаль.
– Вы знаете, в те дни он был совсем другим. Очень красивым – он и сейчас красив, но эта красота теперь не греет. Тогда он был молод, остроумен, очарователен. В Гааге мог танцевать всю ночь напролет, а танцевал он чудесно. Вы ведь знаете, что народ любил Джеймса больше, чем его брата, – добавила она, глядя на Аннунсиату. – Можете со мной не согласиться, но в те времена Чарльза считали суровым и угрюмым. Его ум был чересчур остр. Он замечал слишком многое и страдал слишком глубоко. А Джеймс был веселым, с благородными манерами, все находили его весьма привлекательным.
Аннунсиата кивнула, не желая прерывать монолог герцогини. Спустя некоторое время та продолжила:
– Я влюбилась в него с первого взгляда. Я и в мыслях не держала ничего подобного, я была никем, лишь дочерью мастера Хайда... Но я была умна! Он тоже полюбил меня. Сейчас все говорят, что я поймала его в ловушку. Ну и пусть! Я никогда не была красивой, и сейчас, глядя на меня, все недоумевают, как он мог хоть когда-нибудь желать меня. Но это было! Было! И мы поженились.
Герцогиня говорила так тихо, что Аннунсиате казалось, будто она разговаривает сама с собой, вряд ли замечая чье бы то ни было присутствие.
– Он, конечно, всегда мне изменял. Даже в самые первые дни, до того, как умер наш первый сын. Правда, он всегда прислушивался ко мне, он любит меня и сейчас и всегда приходит за советом. Так же обстояло и с религией: мы поговорили, он задал мне множество вопросов, потом подумал и принял мою веру.
Внезапно ее глаза наполнились слезами, она повернулась к Аннунсиате и закричала.
– О! По мне, все неправильно! Мне кажется, что это должно прийти, как пламя в сердце, как внезапный яркий свет! Но у него все иначе. Он думает, рассуждает, спрашивает и затем, со всей силой своего бесстрастного ума, принимает – принимает абсолютно и бесповоротно. Но я знаю, что радости он не испытывает. Анна Хайд заметила свои слезы и смахнула их нетерпеливым жестом, словно они мешали ей.
– Он принял веру разумом, но не сердцем. Нет в нем ни радости, ни страсти. Он не слышит музыки, не воспринимает цвета, не ценит славу. Он не подвержен экстазу. Нет ни тайны, ни ужаса, ни экзальтации. О! Он такой холодный, холодный!
Анна еще немного помолчала. Аннунсиата глядела на нее с состраданием, вспоминая собственные светлые слова, сказанные накануне: «Говорят, что новообращенные одержимы верой». И, хотя ей никогда не приходилось говорить об этом, она понимала, что имеет в виду Анна Хайд: вера – это нечто большее, чем вера от ума; она заполняет тебя до такой степени, что ты ощущаешь себя сосудом, полным воды, а любой культовый праздник выливается в песню, радость, экзальтацию. Но не для герцога. Она попыталась представить его молодым и очаровательным, смеющимся и танцующим, но ей это не удалось.
Герцогиня снова смахнула слезы и сказала:
– Не то чтобы я волновалась о его светлости, вы не думайте, все как раз наоборот. Мы с королем не можем убедить его бывать в королевской часовне, хотя бы для проформы. Герцог считает, что лицемерить – бесчестно. Он не идет на компромисс. Бог знает, что будет, если он переживет Чарльза и взойдет на престол. Он шагает слишком широко для своего народа.
Аннунсиата кивнула, вспоминая один из аспектов романского католицизма, неприемлемый для английского народа, – святой обязанностью каждого католика было привести своего товарища в лоно римской церкви. А англичане никогда не позволят управлять собой чужеземному принцу, особенно принцу церкви.
– Тогда вы, наверное, полагаете, что королева не... – начала она с сомнением.
Губы Анны Хайд сжались.
– За восемь лет она так ни разу и не родила. Нет, скорее всего, детей у королевы не будет, но король никогда не помышлял о разводе.
– Возможно, если она забеременеет... Она так часто себя чувствует неважно...
– У нее постоянные обмороки и ипохондрия и больше терпения, чем можно предположить, но она сильна, как лошадь. Она переживет всех нас, будьте уверены. Вот почему я должна родить сына. И тяжело не родить, а сохранить его потом. Ведь вы хорошо это знаете.
Аннунсиата согласилась. Трое умерших сыновей, и последний тоже нездоров, по словам Доркас. Сердце сжалось от боли. Всего несколько ее детей выжили. Возможно, она действительно была не права, пустившись в это путешествие в Лондон, рискуя жизнью и здоровьем ребенка. Возможно, она должна отправить малыша обратно в деревню. Возможно...
– Мы все в Его руках, – мягко сказала Анна Хайд, и Аннунсиата поняла, что герцогиня проникла в ее мысли, читая их по ее лицу.
– Да, ваша светлость.
Как часто она успокаивала Ральфа такими же словами. Если Бог захочет взять ее дитя, то возьмет его. А если захочет оставить в живых, то найдет для этого средства.
Очевидно, герцогиня сочла, что пора поменять тему. Она устроилась поудобней и сказала:
– Не могу ли я побеспокоить вас и попросить налить мне немного шоколада. И скажите, пожалуйста, есть ли какие-нибудь вести от Эдмунда?
Ребенок продолжал болеть. На следующее утро, после возвращения Аннунсиаты из Хаммерсмита, Доркас решила поговорить с ней. Она дождалась, пока дети после утреннего визита к родителям разошлись по своим делам, попросила Тома дать ей знать, когда Берч будет очень занята, потому что не могла свободно разговаривать в ее присутствии. Наконец Том подал ей знак, значительно кивнув, и Доркас, пунцовая от возбуждения, наказав своим подопечным до ее возвращения сидеть тихо и смирно, вышла из комнаты.
– Поторопись, – сказал ей Том, пока они спускались по лестнице, – она вышла, чтобы найти муфту для хозяйки, поэтому у тебя всего несколько минут. Правда, она не найдет ее на месте.