— Что это вы в игривом настроении пришли ко мне?
Я не поняла.
— Я… нет, батюшка… я так.
— Поправьтесь, — сухо сказал он, указав мне на голову. Это значило, что внешне и внутренне я распустила себя.
Отец Алексей требовал от кающегося не длинного перечня грехов, а сознательное отношение к своим поступкам, глубокое раскаяние в них и твёрдое намерение исправиться. Он не допускал, чтобы, исповедуясь, касались других, или говорили разные ненужные подробности. Виновата всегда и во всём только ты, одна ты. Всё, что касалось собственной души и своих действий при совершении проступка, говорила всегда подробно, а о других поминать было нельзя. Например, поссорилась: в исповеди каяться во всём том, что сама говорила, без смягчения, а что другой говорил, того не касаться и стараться обвинять себя, а его оправдать. Раз поссорились, значит, виновата, что бы там ни было.
Отец Алексей всегда требовал устной исповеди, так как, по его мнению, это лучше очищало душу. Труднее было, но полезнее. Отучал от самолюбия. Он не любил, чтобы даже для памяти имела записку у себя, так как выходило, что ты, значит, плохо готовилась, если не помнишь грехов своих. Никакой грех не ужасал его, всё принимал просто. Иногда сотворишь что-нибудь очень скверное, ужасное, а он так просто это примет, не покажет тебе и вида, для того, чтобы ты сама не останавливалась мыслью на нём, так как это иногда он считал неполезным для тебя. Сколько раз говорила ему: не буду. Сколько раз просила его заступничества перед Господом.
И всегда он прощал и всегда покрывал твой грех, если видел с твоей стороны старанье исправиться и искреннее раскаянье о соделанном.
Отец Алексей приучал не только к исповеди, но и на откровение приходить, собравшись с мыслями и чувствами и подготовившись. Всегда заметит и строже бывает, когда входишь к нему рассеянной и, не помолившись предварительно святителю Николаю, чтобы он тебе помог понять и принять как нужно всё, что будет говорить тебе твой отец. Стараешься изо всех сил не проронить ни одного слова из того, что говорят тебе твои отцы. Домой придёшь, всё опять проверишь. И правда, хорошо бывало, когда идёшь помолившись. Всегда всё было тогда ясно.
Прихожу как-то в церковь к батюшке исповедоваться.
В этот день его особенно тащили во все стороны. Он и служил, и сёстры подходили к нему, и записки ему лично много подавали, и исповедников было много, и люди то и дело подходили к нему с разными просьбами и вопросами. Он повсюду поспевал, всем отвечал. Я удивлялась его терпению.
Было поразительно, как он в той сутолоке не терял молитвы. Он ходил, говорил, отвечал, спрашивал, а сам всё время молился.
Подошли две особы, горько плача. Он к ним вышел из алтаря. Одна упала перед ним на колени и о чём-то стала умолять его. Долго он не соглашался. Стала просить и другая. Они дали ему просфору. Наконец, лицо его сделалось скорбным, он махнул рукой и пошёл в алтарь. Обе горячо стали молиться. Вскоре батюшка вышел, отдал им просфору и что-то сказал. Стоящие на коленях сквозь слёзы улыбнулись и повалились ему в ноги.
— Не надо, не надо, — испуганно отмахнулся отец Алексей и поспешно ушёл в алтарь.
Они ушли, о чём-то горячо рассуждая. Пришла моя очередь. Я покаялась в чём было нужно и стала жаловаться батюшке, что дома мало молюсь, что молитва мне не удаётся, потому что времени не хватает и места нет, где бы уединиться. Я приходила в отчаянье, что так я никогда не научусь молиться.
Это было как раз против правил о. Алексея. Он считал, что нужно научиться молиться так, чтобы не зависеть ни от времени, ни от места. Но это было очень трудно воспринять. Об этом постоянно забывалось.
— Ведь Господь взыщет с меня за это, — сказала я, наконец, с нетерпением.
— Не ваше это дело сейчас, — начал батюшка, — нужно с мужем терпеливей быть, исполнять как можно лучше свои домашние обязанности, молиться утром и вечером, стараться вдумываться в каждое слово молитвы, а больше особенного ничего. Вам сейчас этого нельзя. Мужу будете мешать, а это не годится. Потом вообще жизнь такая у вас, она не требует этого. С вас-то сейчас не требуется молитва. Вот я — другое дело. С меня вот они все (он махнул рукой в сторону народа) требуют молитвы, требуют прозорливости. А откуда я могу взять это, когда меня рвут на части. Я не молюсь совсем. Никуда не годен я, — с горечью произнёс он. — То усталость, то лень, то некогда. И то, и другое надо сделать, каждому ответить, да над ответом подумать. Разве то, что я делаю, молитва? А они не понимают. Никто не понимает, что я не могу им дать того, чего они хотят от меня. Я ничего не могу им дать. А они этого не хотят понять. Им нужна моя молитва, они ждут моего ответа.