— Прозорливость!.. Да знаете ли вы, что она получается от молитвы? А откуда мне её взять, раз мне не дают молиться?
Вот хоть сейчас эти две. Я должен знать — расстреляют его или нет. Хотел молиться, а тут отвлекают. Ну просфору вынул. Дал им ответ. Какая тут прозорливость! Просто молился о нём… Не знаю, что из всего этого будет, — закончил он, задумчиво глядя вдаль. — Очень трудно.
Я поняла, что это было очень важное и серьёзное дело. Отцу Алексею нужно было выпросить у Бога благоприятный исход его. Это-то и считал он очень трудным.
— Вот с меня-то Господь потребует. И как ещё потребует-то, — добавил он. Я с благоговением поклонилась ему. Поклонялась его смиренномудрию, то есть он знал, что он имеет, а считал себя никуда не годным человеком. Тот, в ком явно действовала благодать Духа Святого, тот, кто всего себя отдал без остатка ближнему, говорил про себя, что у него нет настоящей молитвы, что он никуда не годный человек.
С тех пор, как начала исповедоваться у батюшки, он мне всегда велел показываться после Причастия. Он, очевидно, просматривал мою душу, как она воспринимала это Великое таинство. И как, бывало, из-за этого готовилась к исповеди и к причастию, и как, бывало, просишь святителя Николая, чтобы он сделал твою душу нарядной, чтобы был батюшка тобой доволен.
И всегда день Причастия или большой праздник отмечался у него. Ты чувствовала, что ты какая-то особенная в тот день, когда Господь тебя простил. В эти дни батюшка был всегда добрый и всё тебе прощал. Бывало, что-нибудь боишься спросить у него, а в день Причастия или в большой праздник спросишь, и он всегда так хорошо всё объяснит и разрешит тебе. Он любил также, чтобы в эти дни ты была бы радостная, и если случалось с тобою неладное, то нужно было это припрятать глубоко до другого дня, чтобы он в тебе не заметил непраздничного настроения.
В душе у меня было ещё много старого. Например, в отношении к аристократии и богатым людям. Я их почти что за людей не считала. Признавала только крестьян, а их презирала и в их тяжёлом положении не жалела.
Ваня мой часто говорил мне:
— Их больше других надо жалеть: они к жизни не приспособлены, они не умеют жить.
Отец Константин тоже старался всеми силами отучить меня от их осуждения. Я не раз каялась, обещалась исправиться, но продолжала своё. Раз прихожу к батюшке.
— А отец Константин что? Как? — спросил он.
— Да он, батюшка, очень строго «гонял» меня на исповеди. Удивительно, как батюшка всегда чувствовал, когда отец Константин был недоволен мной.
— За что? — усмехнулся он.
— Я, батюшка, очень презираю всех прежних людей. Народ, мужиков только люблю, а их не жалею. Он вот за это и сердится.
— Правильно, что «гонял» и не так-то вас ещё надо, — журил добродушно батюшка. — Разве они не люди? Разве не страдают? Всякий крестьянин легче переносит своё тяжёлое положение, чем они. Он привык к лишениям, к тяжёлой жизни, а они нет. Им вдвое труднее. Подумайте, их тоже ведь нужно пожалеть. Что же вы — большевичка? Ярмолович большевичка! Фу, как стыдно! Как же это может быть? У отца Константина духовная дочь большевичка. Это несовместимо.
Хотя он говорил не строго, но каждое его слово было очень сильно. При последних словах я вспыхнула от стыда и долго помнила их. С тех пор старалась, что было сил, исправиться.
Прихожу как-то к батюшке и, дожидаясь очереди, смотрю, как сёстры приходят к нему исповедоваться, чтобы затем идти в церковь причащаться.
Они были все нарядные такие, очевидно, приготовились к Причастию. Я подумала: вот счастливые. Они идут к своему батюшке уверенные, что их он простит. Наверное, они все очень хорошие и на совести у них ничего такого нет.
Последняя из них, особенно нарядно одетая, очень долго пробыла у батюшки и вышла от него вся в слезах. Ну, думаю себе, и мне теперь гонка будет. Но старец отец Алексей не действовал по настроению. Он вполне уже жил жизнью Христа, жизнью Его Духа.
Я вошла к нему робко, но он был в этот раз не строгий и даже о чём-то пошутил. Отпуская меня, он, смотря мне в глаза и держа за руку, показал на дверь и сказал: