Дело в чем-то другом. В тебе самом, ушедшем в армию и больше никогда не вернувшемся домой. Вернулся ты-другой, и не спишь только потому, что себя того можешь увидеть только во сне, если повезет. Хотя нужен ли он тебе самому? Непонятно.
Ты не спишь, вспоминая давно прошедшие ночи и дни, километры старого асфальта и грунтовок, грязно-раскисших, твердо-обледенелых и просто пыльных, напрочь забивающих глаза с носом и ртом.
Смотришь в ночную темноту и видишь отблески садовых печек, где на конфорках готовили еду на всех, рыжие, прыгающие по тонко-брезентовым стенками палаток, всех, бывших в двух годах жизни, растянувшихся до самого ее конца.
Глядишь и видишь давние лица, молодые и не совсем, но почти все моложе тебя самого сейчас. Седого, Большого, Шомпола, Дуная, Григора, Кондраша, Селецкого, Стригуна, Немца, еще одного Немца, Егора, Корнея, Пряника, второго и третьего Больших с батальонов, Мурашкина, Бережного, Плакущего с Малиной, Трепачева из спецназа, Бовкунова, Мазура, Мейджика, Васильченко, Гуся, Адика, Ваньку, Колю. Мисюру с Берсировым и Расула.
Могу закрыть глаза и услышать насмешливый голос старлея в смешной низкой шапке, впервые увиденного еще на Первомайке девяносто восьмого, больше чем за полгода до его смерти. Или строгий голос второго, шевелящего усами и сурово хмурящегося. Или смех Расула, рассказывающего как Илья ночью испугался там чего-то.
Говорят, мол после войны те, кто по-настоящему воевал, молчат и не желают рассказывать. Ну или «при штабе отсиделся».
А я вспоминаю историю Саши Малешкина и Курочкина, рассказавшего ее. И думаю о простой вещи: кто вспомнит нас всех, вернувшихся и погибших там, на войне, что даже не считается войной? Кто расскажет о простых солдатах на второй чеченской войне, если не сам?
Ночью и дома заснуть порой сложнее, чем там, в палатке у чеченского села Курчалой, накрывшись бушлатом.
Но если закрыть глаза и попытаться не думать, то скоро в нос пахнет прокуренным и кое-где прожженным воротником. Война не только подвиги. Война — это ее люди.
Война тогда вроде бы закончилась. Подписали Хасавюртовские соглашения, разменяли пленных с заложниками, провели, какую-никакую, границу.
В 95-ом, когда на Кавказе вдруг закипело, было непонимание, хотя Чечня тогда все равно интересовала мало. Когда тебе пятнадцать, интересно совсем другое. Айн-цвай-полицай был уже старым, А со ю денсинг заколебал всех и через одного, широкие спортивки еще не сдавались, но их вовсю носили не с кроссами, а с белыми носками и туфлями. Ну и, само собой, стриглись под расческу, потеснив не так давно модный теннис.
В 95-ом футболки «Вайт-Блэк» на девчонках были свободными, а купальники летом вполне себе закрытыми. Хотя именно тем летом две первых приезжих с Мск студентки загорали топлесс и в совершенно крошечных бикини на клевых задках.
А где-то, не так и далеко, пацаны, снявшие спортивные штаны, джинсы-трубы и олимпийки из синтетики, умирали. Невзоров крутил по Первому «Русское поле», где его метало от правых взглядов в ультраправые, героями оказывались то рижские омоновцы, то какие-то непонятные пулеметные взвода, а идея «Чистилища», если и возникла, то еще особо нигде не показывалась.
Через три года, сдав собственные узкие джинсы, голубую тертую джинсуху и кроссовки «Еврошоп», узнал сразу же несколько вещей:
Из зверей в Ахтырке, то есть в станице Ахтырской Краснодарского края, а если точнее, то в учебном центре 66 бронекопытного дикого оперативного, водятся в основном бэтэры. И вовсе не дизельные и на четырех мостах, а совсем даже бельевые вши.
Звать меня никак и есть я даже не дух, а вовсе запах.
Чтобы жить нормально, надо уважать стариков и шарить.
И что в Даг нам ехать не позднее октября, то есть… через четыре с половиной месяца.
Зачем? Странный вопрос, товарищ еще не рядовой. Граница должна стоять как? Верно, на замке, и плевать, что ее как бы нет, и там должны быть погранцы. Сказано — менты с вэвэшниками, вот и поедете, полк менять. А то там увольняется… много… почти весь полк.
М-да…
И, сидя в курилке, смоля самую настоящую «приму», вдруг очень вспомнилось, как не хотелось спать после дискача, где задолбал «я-я-ее коко-джамбо, я-я-е», стоял тот самый 95-ый и до армии было еще, охренеть не встать, целых три года. Целая вечность, ага.