— Пацаны, — сказал Стёпа, честный дембель без берцев и в таких же, как у нас, кирзачах, — помогите, а? Если разводящие за художника постоят, я за вас попроверяю, а с Семёном договорюсь, он ж ничего не скажет.
Семён, старлей-пиджак, приехал с Краса чуть позже нас и вовсю учился быть настоящим офицером, ходя через день на ремень. И он, впрямь, мог ничего не сказать.
— Угу, — сказали пацаны-сержанты-слоны и вздохнули, явно мечтая о своих трех часах вместо моего чахлого тела на постах, — каэшн.
Я закончил её к концу караула. Три цвета — чёрный, красный и зелёный, синий показался лишним. На белке красовался Кавказский хребет, понизу по дороге катился 80-ый БТР с пацанами, едущими на ИРД, виднелся коровник с «кукушкой» и даже краснел минарет небольшой мечети Первомайского. А на плитах омоновского блокпоста, самым настоящим «сувенирным» шрифтом я любовно вывел хорошо заметную с крайних постов «Самара-1997».
Стёпа уехал довольный, мы, вместе помогавшие ему быть довольным, остались немного уставшими, а Тофана пришлось послать. И правильно, ты ж либо контрабас, либо дембель, а не и рыбку съесть и на ёлку не залезть, верно?
Дембельская каша и Волчок с Лисом
Это было не просто странно и сложно. Это казалось чем-то небывало идиотским и ебанутым. Осенний призыв одна тысяча девятьсот девяносто шестого года, наши «деды», являлись какими-то демонами. Что варилось в котелках самых обычных пацанов на пару лет старше, что у них срывало резьбу, превращая в отморозков — Бог весть.
Что-то там имелось дефективное, не иначе, но речь совершенно о другом. Нам предстояло жить с ними месяц, если не больше. Месяц на куске земли посреди Дагестана, девяностых и у границы с независимой Чечнёй.
С офицерами, сатанеющими от безденежья, с семьями в Красе, со снабжением через жопу да ещё и с подвывертом, с приказами командования, никак не вяжущими с текущей ситуацией и средствами для решения, с минимумом контрабасов и сержантов старших сроков службы, с пятьюдесятью процентами рядового состава, смазывающих лыжи, с… В общем — с самым обычным армейским разъебайством, помноженным в третью степень из-за принадлежности рода войск и соответствующим отношением со стороны шишек с большими звёздами что в Мск, что в Ростове-папе.
Нас ждал первый месяц настоящей службы, где чистая подшива на подворотничок казалась даже не проблемой, а так себе хернёй, не стоящей даже внимания. Месяц службы, где наши ряды вроде как должны были пополняться, но как и кем — мы особо ещё не понимали, ведь никто нам не докладывал ни о планах, ни о чём-то ещё.
А милахи два-шесть, пацаны осеннего призыва девяносто шестого года, гордившиеся духанкой под дедами с первой Чечни сходили с ума всё больше, прочнее и даже страшнее. Прямо как в ебаной, блядь, сказке, где чем дальше, тем всё чудесатее и чудесатее. Посреди ночи меня разбудил Гафуров, прописавшийся в дневальных, разбудил и показал сразу два опознавательных знака, корча своей несимпатичной рожей ещё более странно-пугающие морды и кивая на вход. Мне следовало молчать и выходить. Любопытство сгубило кошку, а доверие к как бы своему — меня.
Пацаны с первой роты смотрели, молчали и всем видом показывали, шо пиздец, ебать-колотить и вообще.
— И чего-кому? — поинтересовался я.
— Кашу, — нехотя сказал один, — печенье с маслом есть.
— Ага, — и на всякий случай, спросил, — есть курить?
«Прима» нашлась, бушлат накинул сразу, а как тихо идти на ПХД мы выучили в первые пять дней. На дворе стояла только-только начавшаяся дагестанская ночь, где ни зги не видно, под ногами жадно-липко чавкала грязь, а кухня поплёвывалась остатками искорок от печки с конфорками. Товарищи прапорщики, количеством трое, изволили готовить картошки на закусь к палёному коньяку и последней нормальной водки, привезённой с Краса.
А мне требовался Волчок. А с Волчком меня познакомил Лис. А с Лисом меня свела любовь к экспериментам с танцевальной музыкой от Сивого из моего недавнего прошлого. Вся эта долбаная муть с сиво-лисьими волчками скрывала за собой тот самый девяносто шестой, его осень с зимой и знакомство, неожиданно оказавшееся очень полезным.
Когда наши дембеля привыкали к елецкой приме, бушлатам, пиздюлям за-ради порядка, осмотру фанеры и прочей херовине с ебануто-незамысловатой армейской выдумкой, в мою жизнь вошёл «Пётр 1» и самая страшная привычка, закончившаяся только через четверть века. На ней, пытаясь прикурить от неработавше й зажигалки, меня поймали Горох, Биткин-старший и незнакомый хрен. С двумя первыми мы вот-вот рубились в баскет, когда пацаны заканчивали 11-ый, а мы с командой наш 9-ый. Третьего не знал, но именно он, ловко запалив обычную спичку и прикрыв от зимнего ветра, дал прикурить.