— Сивый, — сказал он, — тёзка твой, так-то. Ты, говорят, с моей сестрёнкой мутил и кинул девчонку за-ради какой-то танцорки, которая её тёзка?
Две Нади одновременно имелись у меня неделю назад и кто стоял передо мной стало ясно сразу. Когда живёшь в крохотном городке российской провинции святых-лихих девяностых — известных личностях знаешь за глаза и заранее.
— Да не ссы, — сказал Сивый, — она красивая и дура, мне пофигу, да и племянница она мне, на самом деле. Ты, говорят, рисуешь?
Сивый верховодил дискачами в ДК, недавно свинтил с армейки, отлежав в дурке, курил траву, и не собирался подсаживаться на что-то серьёзное. Клипы «Бруклин Бонс» смотрел у него на хате, припивая пивком и не думал, что через два года, в Даге, в палатке перво й роты сойдусь с любителем курнуть и послушать клубняк с погонялом Лис. А уж именно Лис свёл меня с Волчком, желающим на увольнение красивую плетёнку на плечо и занимавшим выгодную должность — повара сводной роты 1 БОН.
Никогда не знаешь — где найдёшь, где потеряешь.
— Ты охренел, Художник? — Волчок, спавший в кунге при ПХД, смотрел на меня зло и недобро. — А, душара?
Духанка делает с людьми странные вещи. Пацаны с первой роты, никем особо мне не являвшиеся, стали своими только из-за дерьма, куда нас с головой макнула Родина и долг перед ней.
— Ага, — сказал я, — но, Волчок, бля буду, только ты поможешь, а я сделаю всё ещё лучше, чем прикидывали.
— И чё те надо?
— Сгуху. — я прикинул хер к носу и решил поднаглеть. — Три штуки.
— Одну, бля.
— Две.
— Хер с тобой, — сказал Волчок, — и новый рисунок завтра к обеду.
— Послезавтра к утру, мне в караул.
— Хер с тобой, золотая рыбка.
Два-шесть скучали по дому, мамкиным блинам и сладким девчулям, пахнущим дешёвым турецким парфюмом. Печенье, толчёное в труху, перемешанное в котелке со сливочным маслом и сгущёнкой, надо полагать, являлось каким-то эрзацем то ли блинов, то ли девчонок. Страшно подумать, какой эффект могла оказать безумно калорийная липкая замазка, сжираемая под сладкий чай ложками с молодыми организмами, по рукам скованными отсутствием хотя бы возможностью уединиться…
В общем — всё получилось, как надо.
Мне оставалось спать ещё несколько часов, пацаны скинулись по сигарете и одну из трёх курил за палаткой, не желая заходить в её влажно-вонючее тепло, позванивающее пружинами коек, скрипом ногтей по вшиным укусам и регулярному пердежу. В наших первых месяцах службы даже близко не имелось чего-то мужско-сурового, наполненного достоинством настоящих, сука, воинов.
Но, как ни странно, через полгода такое же бывшее душьё как я сам и немного недавних слонов, не отступило, не сдалось и не дало навалять себе пиздюлей в первых боях пока ещё необъявленной второй Чечни.
Кукушка
С неё виднелась вся застава «Первомайское», такая, какой ей выпало быть в год 1998-ой от РХ, спустя пару лет после первой чеченской войны и нёсшая, также неказисто и надёжно, как её люди, свою службу. Кукушкой называли пост на самой верхотуре остатков коровьей фермы.
Нам, стоявшим там летом 98-го — зимой 99-го и вернувшимся на границу с Ичкерией через пару месяцев порой стоит задуматься о праздниках. Ну, день ВВ днём ВВ, а вот на границе нам выпало не только стоять, но и воевать. Не всем из зелёных фуражек с беретами такое выпало.
Но мы скромные и так обойдёмся.
«Кукушку» собирали как нормальный русский скворешник — из чего нашлось да что скоммуниздили. Ничем иным невозможно объяснить странность и пестроту её архитектурного ансамбля, где одинаковыми были лишь две боковины, прикрытые профилированным листом. Остальное закрывалось-обшивалось как вышло, радуя отсутствием шифера на крыше, сляпанной из железных листов.
В общем, «кукушка» — отражение всего бардака, творившегося в российской армии девяностых, святых, лихих, голодных и каких угодно, включая заслуженное «кровавые».
С неё застава лежала как на ладони, хотя и было-то той заставы всего ничего. Ну, скелет коровника, несколько вагончиков, собранных с бору по сосенке на пятачке между бетонным остовом и кухней-складом. Кольцо траншей и ходы сообщения, неровные, не по циркулю, с желтеющими пятнами выгоревшего дёрна, никак не маскирующего посты. Сами посты, торчащие мохнатыми горбами крыш, чуть выдающиеся вперёд из земляного вала, густо убранного колючкой. Сама колючка, и обычная, всем знакомая по тюремной романтике, и серо-алюминиевая остро-бритвенная «егоза», она же спираль Бруно, полосующая неосторожных установщиков только в путь. Ветер мотал ржавые консервные банки, развешенные по стальной проволоке и начинающие курино тарахтеть, если проволоку задевали.