— Поешь, покури, подумай, — Али кивнул и отошёл к своим. — Время есть.
Курить начал в одиннадцатом классе, как закончился мой баскет. Девяностые, наши лёгкие и сигареты оказались созданы друг для друга, покурить — ровно палец об асфальт. В Усмани с Ельцом делали убожищную «приму», выделявшуюся даже на общем фоне сигарет овальных без фильтра. Красно-белый пацанский LM дымился намного лучше, отдавая подзабытой гражданской, цивилизацией и вторым шансом. Первым стал клуб, оставшийся в Красе со своими кинопоказами, матрацем за шкафом, плакатами и загасами.
С углового ближнего поста смотрел кто-то из пацанов, за караулкой звонко загоняли кувалдой остаток топора, раскалывая на поленья очередную монстро-корягу, на кухне чадило-дымило соляркой в форсунках, готовя гороховый пустой суп, гороховое жидкое пюре и несладкий компот из треклятых сушек. За складом жратвы трое пацанов делали саманные кирпичи, шестая рота копала себе новые ячейки, автопарк рычал ремонтировавшимся движком Токаревского 131-го.
Синела едва заметная граница гор, зелено-красно-белый флаг так и желал улететь от блокпоста на чужой земле. Село Первомайское едва уловимо гудело, живя само по себе и стараясь не замечать старый коровник, где мне уже прожилось целый месяц с половиной.
А ещё, гулко и сильно, под ветром, хлопнул брезент какой-то палатки. Серо-низкое небо разродилось какой-то стремноватой мелкой крупой, тающей едва долетев к земле и только ветер не сдавался, залезая под бушлат всё нахальнее. Муэдзин пока не пел.
— Я останусь, — сказал кто-то за меня, — спасибо.
— Маме напиши, — посоветовал Али, — возьми тетрадку и ручку. Не забудь забрать всё из багажника.
Отцы-командиры и старшие товарищи не позволили мне забыть хотя бы что-то, хотя водка к нам само собой не попала. Магарыч из девятнадцати оставшихся ноль-пять оказался хорошим, где-то неделю нас особо не гоняли. Блок LM рыжий затусовал куда-то в нужное место, ещё один у меня расстреляли, «Конгресс» ушел в пользу старшин с прапорщиками, Серик в полной мере насладился балабасом, лишь Иван злился из-за не случившегося водья.
— Дурак ты, Художник, — сказал товарищ-слон Ким, — умный, вроде, а дурак. На кой ляд ты остался?
А ничего и не ответил. Такой вот дурень, кусок тупого мяса, как ещё-то? Зато со своими.
Запахи
У каждого дела запах особый, бла-бла-бла, кто там пахнет кремом и сдобой, а в конце — только бездельник пахнет никак. Джанни Родари, все дела. Мы были запахами несколько месяцев назад, только нырнув в дурную кухню армейки девяностых. Сейчас нас звали духами и это правда. И нас, духов, окружали запахи.
Застава пахла десятками основных и сотней второстепенных оттенков военно-полевой жизни. Они проникали повсюду, неуловимые и осязаемые, воздушные и цементно-стальные, выветривающиеся сквозняком и остающиеся навсегда. В памяти, само собой, только кто тогда думал об этом?
— И как вы тут дышите? — спросил кто-то из дивизии, зайдя в караулку. — Не проветриваете?
Смешнее случилось только во втором Даге, когда комдив ласково поинтересовался:
— Вкусно кормят, сынки?
— Да говно, — сказал Фрол, — попробуете?
Комдив попробовал. Потом стоял ор, беготня, бачки с офицерки и все дела. Через пару дней всё вернулось на круги своя, точка и ша, хули.
Соляра, копоть, дым, вездесущая вакса, плохой табак повсюду, постоянно подпаливаемые хвосты камыша у ПХД, неизменная капуста из банок с как-бы щами, три раза пользуемое дешёвое подсолнечное масло, пыль и нагретый солнцем брезент палаток, он же промокший от мороси с дождём, сухая выветриваемая земля и жирная грязь, пот, давно не стиранные портянки и ухайдаканные кирзачи, сырые тулупы и щепа с опилками, разгорячённый металл двуручных пил и звонко вбиваемых топоров, резина почти лысых рубчатых высоких покрышек и едкая бензиновая вонь, подгоревшая каша столовки и склизкая пена хозяйственного мыла субботних бань, горячая влага вошебойки и стойкий аптечный запах вагончика медпункта, выщербленный бетон коровника и горьковатый запах остатков полыни, остатки кем-то забытого куска хлеба на печке и пробирающая свежая масляная краска пожарного щита, нагревшийся пластик старенького мафона у старшин и цевья с прикладом ствола, ждущего на бруствере ячейки одиночного поста закемарившего рейнджера, почти краснокнижный аромат «Ростова» с парного дальнего поста и праздника живота от картофана проставляющегося кэпа, недавно бывшего старлеем, смешанный с так себе водочным духом и палёным коньяком на розлив.