Митрополит Михаил лёжа перекрестился, вспомнив, что за Филофеем умер и патриарх Макарий, вызывавший самовольно поставленного Михаила в Царьград, теперь там новый патриарх. Какой он? Худо это или хорошо? Хорошо, что не с этим патриархом шептался Киприан, а худо... А что худо, того и сам не ведал Михаил. Выходило так, что всё худо — и что они с великим князем самовольничали, Киприана изобидели да ещё так долго тянули с поездкой в Царьград, но хуже всего было тайное бегство Дионисия. "Презренный лжец! Всех обманул, отца Сергия — тот руку давал за него — в стыд ввёл. Ну, погоди, козёл белобородый, укреплюся на митрополии, тогда не то архимандритом — попом не поставлю! В монастырь..."
И долго терзался митрополит Михаил. Спохватывался, молился, замечая за собою греховные страсти, но так до рассвета и не смежил очей.
Но вот прошуршали чьи-то шаги. Запахло дымом — то повар митрополичьей поварни затворил кашу на донской воде.
В шатёр вошёл слуга боярина Юрьи, одел его. Кочевин-Олешинский дождался архимандрита Коломенского (его тоже одевали), тот пришёл с келарем Ильёй, и все трое стали облачать митрополита Михаила, торжественно, по чину, будто готовились в кремлёвские церкви, а не к молитве на бреге Дона. Дорогие ризы ежедень надевал митрополит, а ещё более дорогие лежали в сундуке, на струге. Сам великий князь одобрил: пусть ведает роскошный Царьград, что ныне Москва — глава городов русских и билою, и казною богата.
После молитвы и завтрака скоро собрались в путь.
В первую лодью сел отчаянный боярин Фёдор Шолохов со своею дворовой служней и боярин поменьше — Степан Кловыня, тоже со служней. При них было пятеро воев. В лодье были припасы: бочки с мёдом бражным, до коего пока не велено было приступать, бочки с икрой, с рыбой солёной. Там же лежали запасные копья, стрелы, сети для ловли рыбы.
На средней лодье были устроены покои митрополита и всех трёх архимандритов: Мартина Коломенского, Ивана Петровского и Пимена Переяславского. Там же цапал бороду боярин Юрья Кочевин-Олешинокий, скучая среди святых отцов и с тоской посматривая на переднюю лодью, где было весело от шуток Фёдора Шолохова. На той лодье пахло бражным мёдом. Тут же, при митрополите, томились без дела два толмача московских, митрополичьих. Один разумел по-гречески и был из церковников, другой — на все руки, из беглых, вроде Елизара Серебряника. Митрополит просил Елизара, но великий князь смолчал почему-то...
Митрополит велел подтолкнуть лодьи и, когда они отошли на стрежень, благословил всех и сел на низкий оковренный столец посреди лодьи. Подумал о спутниках: "И бысть полк велик зело". Потом глянул на всходившее из-за леса солнышко, перекрестился и промолвил:
— В поучении Мономаха сыновьям изречено: да не застанет вас солнце на постели!
Однако солнце недолго держалось над лесом, его заволокло сплошной наволочью облаков. Ветер, не унимавшийся всю ночь, усилился, раскачал волну.
— Ишь, како изухабило Дон-от! — воскликнул боярин Юрья, держась во страхе за бороду.
Он был единственный в сём походном полку, кто не умел плавать, остальных ветер пока радовал. Поставленные в лодьях паруса освободили руки гребцам, а остальных веселили скорым лётом лодей. Слева расстилались низкие луговые берега, безлюдные, таинственные. Порой перелески набегали к самой воде и снова уступали место лугам. В их высоких девственных травах, некошенных с сотворения мира, мелькали порой косматые дикие лошади-тарпаны, или порскнет вдруг от воды стадо диких коз-сайгаков и тотчас изчезнет в саженной траве. Ещё величественней был правый, нагорный берег Дона. Его высокие берега проносились мимо, устрашая всё той же безлюдностью, навесью плетня-ка, дремучим валежником сорвавшихся с кручи деревьев и самим лесом, нависшим над обрывом.