Мамай взирал с мягкого, сложенного из подушек походного трона, весь освещённый светом нового дня, вливавшимся в широко раскрытый вход. Перед ним, прямо у ног, глыбился громадным телом его личный охранник Темир-мурза. Чуть ниже — два углана, левого и правого крыла. По правую руку, сияя бронзой и золочёными шлемами, сидели на низких скамьях более двух десятков темников. Одни темники! Захарий быстро пересчитал их и помрачнел: только под их началом было у Мамая больше двухсот тысяч воинов...
От входа прошёл к трону Сарыхожа, грубо оттолкнул Тютчева с товарищами шага на три назад, а сам стал на нижнюю ступеньку, к левой ноге Мамая, как раз над двумя его жёнами, неслышно хлопотавшими на ковре, уставленном кувшинами и чашами. Мамай делал вид, что не замечает русское посольство, что-то шептал жёнам, пробовал напитки из чаш. Ноги его, не подобранные теперь под себя, казалось, мешали ему. Он не находил им места, не раз укладывая на спину и плечи сидевшего под ним Темир-мурзы. При этом видны были его просторные, шитые золотой канителью зелёные башмаки, отороченные горностаем. Но вот он глянул на русское посольство, чуть шевельнул правой бровью, косо стрельнутой к виску, и сердито выплеснул на ковёр остаток напитка из чаши. Около минуты в упор смотрел на Тютчева.
— Захарий! Окаянной! Не губи: стань на колени! — прошептал Квашня и первым повалился на ковёр.
— Великому царю Орды великой князь Московской кланяется оковцем серебра да злата! — начал Тютчев неожиданно крепким голосом и преклонил колено, ставя сундучок на нижнюю ступень возвышения.
Мамай фыркнул брезгливо и что-то залопотал, визгливо и с трудом, видимо, горло его заливало к старости жиром. Тютчеву было известно, что он мог говорить по-русски, но, верно, не желал, толмач Сарыхожа замешкался, и Захарий сам заговорил:
— Как здоровье твоё, великий царь Орды?
— Вопрошают ли о здравии тех, кто бессмертен? — воскликнул Сарыхожа и перевёл свои слова для всех.
Ещё не улёгся гул одобрения, как Мамай вдруг дёрнулся на подушках, побагровел — так темно стало его жёлтое лицо — и сбросил с ноги башмак прямо в Тютчева.
— Дарую тебе, от славы пришедшему, отпадшее от десной ноги моей! Сочти за великую честь и разгласи по Руси, что-де вослед за башмаком сим мои стопы пожалуют! А вы, угланы, темники и тысячники! Возьмите сие злато, накупите плетей, дабы было чем гнать рабов за Волгу! Берите немедля! вскричал Мамай и, дотянувшись босой ногой до оковца, толкнул его.
На ковёр, усыпанный серебряными монетами и золотом, кинулись его угланы, темники и тысячники, всё загребли в свалке, зажали в кулаки и снова расселись по местам.
— Попомни, раб: всё злато и серебро княжества Московского и всех иных княжеств — всё ляжет в руки мои! Все земли непокорной ныне Руси раздарю служащим мне, а самого князя Митьку приставлю пасти стадо верблюжье!
— Великой царь Орды! Я ещё не твой раб, но слуга великого князя Московского! А князь мой и повелитель не станет пасти стадо верблюжье, понеже и окромя его есть на Москве добрые пастухи — те, что преславно гнали твоих верблюдов с Вожи-реки!
Сильный удар ногой в грудь повалил Тютчева на ковёр — то ударил его Темир-мурза, услыша, как зарычал в злобе Мамай. Вся ставка с воем кинулась на троих русских, и они исчезли под кучей разъярённых начальников татарского войска.
— Захарка... Идолище... Что натворили уста твои поганые? — раздался ещё голос Квашни. К этому голосу, казалось, прислушались темники и придержали руки на горлах поверженных. Тут раздался окрик Мамая. Все отпрянули, упятились по местам: Мамай давал русским послам ещё мгновения жизни.
— Посол Тютчев! — Мамай щурился, разглядывая, подавшись вперёд, несильную, но ладную фигуру Захария, увидел кровь на щеке и белёсых усах. Понравилось, как он деловито, по-домашнему, утёр ту кровь исподью полы своего длинного кафтана, шитого из дорогой камки. — Ты смел, Тютчев, а смелость в Орде ценилась издавна. Иди на службу ко мне!
— Благодарствую за честь, великой царь! Токмо на двух скамьях ладно ли человеку едину сидети? Ныне я службу несу великому князю Московскому...
— Захарка... губишь... — проплакался Квашня.
— ...а посему вели, царь Мамай, поначалу едину службу окончить, а по той службе уж и о твоей думать.
— А пойдёшь?
— Не повелось так-то: отворачивать лик свой от прежнего господина и к иному переходить — такое у добрых господ не в чести.
— Ты мне честию своею пришёлся по сердцу. Служи мне, ибо служить надобно сильным! — сказал Мамай.