— Темир!
— Я твой, Эзен!
— Дай сотнику кумыса от моих кобыл!
Мамай тяжело, вперевалку пошёл в ставку. У входа оглянулся, кинув неистовый взгляд через плечо, и сам выкликнул к себе всех трёх угланов. Угланы вошли в ставку, но тут же вылетели из неё, чтобы позвать темников. Тысячники оставались при войске и не присутствовали на совете, хотя боевой курултай обыкновенно не обходится без них.
Военный курултай был короток.
Мамай приказал коннице выступить немедленно вперёд, к Непрядве, и двигаться до самых чёрных сумерек. Утром она должна занять боевые позиции все три ударных кулака: левое крыло, правое крыло и центр — как можно ближе к русским. Пехота тоже должна выступить немедленно и идти до наступления полной темноты. Затем всем отдохнуть, а на рассвете пройти уже в боевом порядке последние вёрсты, выйти за тот холм, о котором Мамаю доносила разведка, и ударить на русские полки всей массой, всей тяжестью невиданной вооружённой силы.
Битва не должна продолжаться более чем до полудня.
На истребление истерзанных и отступающих полков, на потопление их в водах Дона Мамай давал угланам ещё немного времени.
19
По пяти переправам в течение долгого времени продолжалось движение пеших полков, и конца им ещё не было, хотя Боброк с Дмитрием рассчитывали закончить всё гораздо скорее. Воеводы и сотники стояли у начала и конца переправ, окликали своих и указывали, куда идти. А шли все наверх по крутому берегу, обходили справа Зелёную дубраву, которая целый день была у всех перед глазами, да и само поле, что вырисовывалось с левого берега вдали, уже было каким-то своим, почти привычным и теперь, в ночи, не пугало, но напротив — звало к себе запахами подвядших осенних трав, сулило покой в эти последние часы перед завтрашней битвой, умиротворяло необманной явью своею, горькой и всё же облегчающей истиной: пришёл конец всем ожиданиям, всем движениям по дорогам, отныне надо стоять и ждать...
Конные полки начали переправу позже, в сутеми, но сумели выйти на указанные им места, и уже запалили к полуночи высокие костры, и готовили еду, и отдыхали.
К тому времени, как последние пешие сотни перешли Дон и по приказу великого князя стали разбирать переправы, а брёвна пошли на костры, начал переправляться самый мощный из всех конных полков — московское ополчение Владимира Андреевича Серпуховского и Дмитрия Михайловича Волынского-Боброка. Этот большой полк днём был отведён ниже по Дону и тихо пасся там, на отшибе, выжидая своего часу. Когда по переправам перешли последние пешие полки, Боброк позвал из тьмы Фёдора Кошку и наказал:
— Слушай Володимера Ондреича и помогай ему. Всем боярам накажи, дабы полк хранил тишину и костров за Зелёной дубравою не взгнетали, понеже про стояние наше не только ворогу, но и хрестьянам ведать не велено. Ведаешь ли броды?
— Ведаю, Митрей Михайлович!
— Радеешь ли о спасении земли нашей?
Лица Кошки не было видно во мраке ночи. Он молчал.
— Что молчишь? Не в смятение ли пришёл?
— Преобидел ты мя, Митрей Михайлович... Не я ли с Мнтей Монастырёвым на Воже...
— То ведомо! — оборвал Боброк. — Начинайте с богом! Я доеду к вам под утро.
Боброк пробирался к шатру великого князя осторожно, не подгоняя коня, опустив поводья, лишь изредка трогал их, указывая путь на костры гостей-сурожан, близ которых всё ещё стоял шатёр великого князя, ожидавшего своего зятя.
Пора было и великому князю перебираться на левый берег. Пора объехать наскоро полки, поговорить с боярами да воеводами, проверить, так ли стали, как сговорено было на совете. Надо посмотреть, надёжно ли забиты телегами стыки меж большим полком и крыльями, левым и правым, но самое главное, размышлял великий князь, дожидаясь Боброка, надо просто показаться всем и всех успокоить...
Вскоре Боброк различил смутные очертания конной сотни, толстую спицу свёрнутого великокняжеского знамени, что сейчас повезут в большой полк, увидел отсветы костра на иконе Владимирской божией матери и услышал спокойный голос самого великого князя:
— Митрей Михайлович, не ты ли?
Дмитрий был уже в седле. Их кони сравнялись, и, постояв с минуту молча, великий князь тронул коня на ближние огни гостей-сурожан. Однако сажен через десять остановился, выловил из тьмы лица Боброка и мечника бледные, еле видимые пятна — и озабоченно спросил: