— Наставим! — твёрдо ответил Елизар и в ответ на пристальный взгляд епископа пояснил: — Мне ведомы их обычаи все — от степи до дворца ханова.
— Не в рабах ли ходил?
— Истинно так, владыка...
— Рабам степь ведома да закуты зловонные, а тут — дворец ханов испытание пошлёт.
— Ведаю и про дворец, владыко. Знаю я обычаи ордынские. Жена моя татарка!
Старик отпрянул. Перекрестился трижды.
— Да как же сподобился ты, грешнице?
— Лукавой попутал... Да я окрестил её, владыко!
— Допрежь прелюбодеяния?
— Не допрежь...
— Ох, господи, твоя воля... Да понёс ли ты епитимью, душа пропаща?
— Две недели поста да двести поклонов на день.
— Это ли епитимья за грех сей? Господи, твоя воля! Владыка заметался в расстройстве по алтарю. Во шёл в ризницу, но никак не мог отыскать заветный стаканчик. Оглянулся — не видит Елизар — налил церковного вина причастного прямо в потир великий и ЕЬШИЛ из него. "Помилуй мя, боже, помилуй мя!.."
Он вышел к Елизару, умиротворённый, с потеплевшим старческим взором.
17
Он явился как вожделенное, но престрашное чудо в дрожащем мареве раскалённого дня — громадный, больше всех иных городов, какие довелось видеть Дмитрию, раскинувшийся на большом и розном пространстве от воды Ахтубы-реки и влево, до парного, жаркого горизонта, — явился в гордыне своей Сарай Берке. Среди бескрайнего нагромождения камня и дерева возвышался дворец хана с золотым серпом полумесяца над крышей, окружённый дворцами эмиров, а те — единой стеной. Сам город не имел стен и был отворен воде реки и всей степи радостно, бесстрашно, ведь он — порождение её сынов. Что-то было неприятное в паутинной настройке улиц, кругами расходящихся от центра к окраинам, и только небольшой деревянный квартал на левой, северной, стороне города отрадно гляделся простотой и обычностью построек, над которыми скромно возвышалась деревянная глава православной церкви, то был русский посад. Звонница отчаянно противостояла всем тринадцати высоченным минаретам мечетей, изукрашенных резным камнем, глазурью, золотом. В этом лишённом зелени городе было что-то обречённое, мертвящее и мёртвое одновременно. Дмитрий смотрел с высокого берега на этот город, построенный рабами, и, казалось, видел те богатства, что текли в Орду из Руси — её хлеб, мёд, лен, лес, её драгоценные меха, до коих охочи Орда и Восток, далёкие страны вплоть до Египта, её серебро, золото, её, наконец, сынов и дочерей, чей пот и чья кровь пролились в основание этого ленивого и крикливого, изнеженного и разбойного города. Дмитрий смотрел на него и не мог поверить, что на земле, под божьим всевидящим оком возможна эта страшная несправедливость. "Неправеден град, да сокрушат тебя силы небесные, да рассыплются камни твои в песок, а песок развеет ветром!" думал Дмитрий, не ведая того, что городу этому осталось стоять немногим более двух десятилетий.
Внизу — так далеко, что люди у самой воды казались совсем крохотными, — суетилась с утра алчная толпа городских бродяг, пронюхавшая о прибытии в Сарай русского великого князя. Как всякий богатый город, Сарай Берке сумел очень быстро породить и размножить наглую толпу бродяг, бросивших трудовую жизнь дикой степи и живущих отбросами жирного города, ночным грабежом, кражей, случайными заработками. Эта толпа, мельтешившая внизу, приплыла сюда на лодках, чтобы подработать на перевозе, унести, что плохо лежит, затеять драку, утопить неглубоко вещь, чтобы потом достать её, — словом, была той самой толпой, что неизменно отражает, без лоска и потому особенно точно, самое суть духовной жизни всего города, его повелителей, отцов государства и предрекает их конец гнилью и смрадом своего существования.
— Дорогу! — доносился от воды голос Монастырёва.
Он спустился к воде с десятком кметей, чтобы расчистить путь для телег, путь к паромам, поданным по приказу посла Сарыхожи, который со своей сотней невесть как оказался на перевозе к приходу русского князя. Татары в первую очередь завели коней, заняв паромы, а сами прыгали в лодки и покрикивали на ленивых гребцов. Тем не хотелось везти своих: от этих нукеров вместо денег можно получить только по шее, иное дело русские... Вот уже убралась сотня Сарыхожи, а народу на берегу не убавилось: напёрла толпа городского рванья.
— Отпрянь, окаянные! — надсаживался Монастырёв. Сарайская рвань напирала. Кто-то сдёрнул пуговицы с кафтана Тютчева. Тот взъярился и двинул — ничего, что молод! — кулаком в чьё-то лицо. Взвыла толпа. Мелькнул нож и брызнула кровь из руки у Тютчева.
— Зззарублю-у! — сорвался Монастырёв и выхватил меч, высвистнул им над толпой, но не стал опускать на головы.