Вниз сбежал Григорий Капустин. Схватил за узду коня и крикнул сотнику прямо в сощуренные глаза:
— Великий князь велит тебе, сотнику татарскому, унять сих татей! Бери серебро и делай дело!
Капустин сунул татарину горсть серебра. Тот не торопясь, хотя вокруг Монастырёва уплотнялась и посверкивала ножами рвань, пересчитал серебро, так же не торопясь убрал его за потный гашник шаровар и только потом спокойно и внятно сказал по-русски — так же чисто, как тогда за кузнецкой слободой в Москве, когда он догнал сотню великого князя:
— Заруби двоих.
Капустин не понял, казалось, и сотник снова сказал:
— Троих заруби.
Капустин взялся было за меч, но передумал. Он с разбегу ударил первого попавшегося в грудь ногой, свалил на землю. Тут же в ярости он схватил двумя руками за босую ногу другого, сдёрнул его на землю, чтобы по-былинному, как палицей, размахнуться им по толпе, однако татарин сжался в комок, пытаясь достать руку Капустина ножом, но мощная сила повела его сначала в сторону, крутанула на полколеса. Капустин швырнул татарином в его сотоварищей. Ощерившись, как собаки, они ловко отскочили, и тело ткнулось в лодку. Послышались треск весла и глухой стук головы о кромку борта. Из носа и ушей бродяги хлынула кровь, безжизненно упала разбитая голова, повисли скрюченные руки.
Толпа взвыла, Капустин выхватил меч и пошёл вперёд:
— Отпрянь, некрещёные рыла! Уполовиню!
Ворье затопало вдоль берега, хозяева лодок прыгнули за вёсла и притихли в ожидании.
Полумёртвого татарина свои же столкнули в воду. Он шевельнулся, повернулся вниз лицом и больше не двигался. Тело его и тёмное пятно крови относило вниз течением.
— Тьфу, зараза! — плюнул Капустин, злясь на сотника, что заставил его вмещаться в эту нечистую затею. Повернулся к Тютчеву, спросил: — Что шуйца твоя?
— Пекёт! — поморщился юный кметь.
Он сжал зубы и, перехватив руку у локтя, посеменил к воде замывать. На миг он оглянулся через левое плечо и увидел татарского сотника — его асауловскую бляху и холодную застывшую улыбку с белым, омертвевшим шрамом на растянутой губе. Ему захотелось сказать асаулу что-нибудь дерзкое, не досказал тогда, на дороге за кузнецкой слободой, но сверху, по глубокому лотку дороги, косо метнувшейся к воде, летела первая гружёная телега.
— Придержива-ай! — рявкнул Монастырёв, опасаясь за поклажу.
Погрузка началась.
— Квашня! — крикнул Тютчев, уловив момент, когда телега не тарахтела, увязнув колёсами в прибрежном песке.
— Чего-о? — упало сверху.
— Сведи коня моего!
Асаул по-прежнему сидел в седле неподвижно и всё с той же улыбкой щурился вдоль берега, а Тютчеву казалось, что он всё ещё посмеивается над ним.
"Ну я те вдругорядь покажу-у, окаянная образина! Всем отольётся моя кровушка!" — молча ярился он.
Присмиревшие лодочники настороженно улыбались, ожидая русских дружинников. С левого берега подплывали те, что перевозили сотню Сарыхожи. Медленно надвигались порожние паромы. Ещё час, и большая вода отделит московскую дружину, великого князя и его обоз от родимого, правого берега.
— Итиль широкы! Итиль широкы, — закричал татарин-перевозчик со своей лодки, бесстыже набивая цену.
С берега верхом съехал Назар Кусаков. В тот день он охранял тыл обоза и не поспел к драке на помощь дружку своему, Митьке Монастырёву. Спрыгнул с седла, подбежал к воде, низкорослый, щуплый, криво выкидывая резвые короткие ноги. Зашёл в воду, пал руками вперёд и, стоя на четвереньках в воде, купал в отрадной прохладе лицо, пил, кряхтел, молился, благодаря бога, и поругивался сладко.
— Итиль широкы! — опять крикнул татарин.
— Какой те Итиль? Итиль! То — Волга, моя река. Уразумел? В деревне моей она чуть шире рожи твоей! Итиль!
— Презабавно, Назар, творят татарове: сами некрещёны, а реку перекрестить норовят! — заметил Тютчев.
Отродясь хитростию повёрстаны. У-у, дьяволы!
— Небось во иные земли то прозвище пускают. Неслышно подкрался Монастырёв, легонько толкнул Кусакова ногой в зад:
— Сосудец-то мал у тебя: выпьешь всю Волгу! Оглянулся Кусаков, увидал Митькино широкое лицо, ямки на щеках от простодушной улыбки и подумал: как это хорошо, что есть у него такие друзья.
— Вылезай, Назар, едут! — уже серьёзно добавил Монастырёв. Тёмно-красное знамя плыло над берегом — к перевозу подъезжал великий князь Московский.
18
Не сразу, лишь на вторую неделю оборол Елизар Серебряник никудышное и липкое, как смола, чувство — страх. Вроде не ребёнок и не новоук, впервые попавший на чужую землю, а не выдерживали в груди какие-то старые, кадорванные ещё в юности гужи, видно памятны были те чёрные дни рабства с побоями, голодом, петлёй на шее... Через неделю он по повелению Дмитрия уже на целые дни выходил в Сарай для догляду и сбору новостей. Иной раз отправлялись с ним кмети для закупки на рынке съестных припасов. Все остальные — сотня дружинников князя, обозники — тосковали в небольшом яблоневом саду владыки, где они жили, благо лето такое, что не холодно, жары хоть отбавляй. Для развлеченья и поварной подсобы Дмитрий Монастырёв с Кусаковым Назаром брали помощников и уходили вверх по Ахтубе — от грязи подальше, — ловили сетями добротную речную рыбу, до которой татары небольшие охотники, а едят, как известно, лишь такую, что не меньше барана...