— Я. Показалось — так надо.
— Но почему?
— Не знаю.
— И я тоже — не знаю.
Она внимательно смотрела на его лицо. Дотронулась:
— Больно?
Только сейчас он почувствовал: и вправду — больно. После драки саднила щека. Левый глаз заплыл, над ним бугрилась шишка.
Маша взяла его за руку:
— Постой спокойно.
И заговорила, будто запела:
Выйду я, краса, в поле чистое,
Поклонюсь на все четыре стороны,
Повернусь лицом к зорьке утренней,
Соберу росу от семи цветов.
Сила в ней ветра буйного,
солнца красного, неба ясного.
Ты сними болезнь, размети-развей,
В ступе растолки, пылью унеси.
Митяю показалось, что он на лесной поляне, дует мягкий ветер, несёт запах какой-то медвяной травы. И голос Маши слышался издалека.
Продолжалось — один миг. И опять стоят они с Машей возле лестницы. Провел рукой по лицу. Ничего. Ни ссадин, ни шишки.
— Маш, это как?
— Не знаю, само получается. Ты иди, спи. И спасибо тебе.
Махнула рукой возле двери.
Митяй поднялся к себе. Первый раз в жизни его потянуло к зеркалу. А вдруг? Вдруг Маше удалось… Но остановился: и зеркала нет, и какая только чертовщина не полезет ночью в голову. Глянул на часы: два с четвертью. Да уж…Пора, пожалуй, поспать. Разделся и растянулся на кровати. Закрыл глаза…
Ну вот! Опять… Шины велосипеда скользили по паркету, казалось, слышно даже лёгкое звяканье спиц. А вот и звонок. Тихо-тихо: динь, динь, трень…
Вскочил, рванул дверь на себя. Никого. Тишина.
А на паркете — сырой и рифлёный след велосипедных шин.
Митяй встал раньше всех: в класс нужно прийти первым, чтобы каждого встретить поодиночке. Пристально глянуть в глаза и — всё. Как всегда. Никаких разговоров он заводить не собирался. Они — сами по себе, а он — отдельно.
Вышел из дома и двинулся вниз по улице, потом передумал и свернул в проулок, где путь показался короче. Но шагов через пять неясно почувствовал: что-то изменилось. Фонари светили чуть мягче и приглушённее. Вокруг никого не было, но горели окна, и в них мелькали смутные тени. И почему-то показалось, что он может войти в любой дом, и ему будут рады, и ни о чём не спросят, а посадят за стол и нальют горячего чая.
Митяй замедлил шаг. Ему хотелось идти по этой улице бесконечно. Но уже виден маленький старый кинотеатр, а напротив — школа. У крыльца звонко заливалась лаем собачонка. Подбежала, обнюхала ботинки, и вдруг поджала хвост, а шерсть на худом мелком загривке поднялась дыбом.
Он открыл тяжёлую дверь, из темноты шагнул в вестибюль и посмотрел на круглый циферблат настенных часов. Двенадцать. Не может быть! Повернулся к окну: яркое солнце било в глаза… Но ведь из дома он вышел в половине восьмого. А ходу до школы — от силы десять минут.
Звонок.
Тот же учитель истории — Петр Семенович — попросил остаться после уроков и написать объяснение. День прошёл спокойно: Длинный в школу не пришёл, видно, залечивал «боевые» раны. Вчера ему досталось больше всех. Остальные делали вид, что ничего не произошло, но Митяй замечал вскользь брошенные уважительные взгляды.
Над чистым листком Митяй сидел полчаса. Что писать?
Историк аккуратно сложил тетради в стопку:
— Скажи так. Не пиши.
— И говорить тоже нечего.
— Проспал?
— Нет. Просто шел.
— Да, с городом тебе знакомиться, конечно, надо. Только не в учебные часы. Ковчайск — город непростой. Я бы даже сказал — странный город…
Петр Семёнович замолчал, закрыл журнал и вышел из класса.
Возле крыльца Митяя ждали близнецы. Они подскакивали рядом и перебивали друг друга:
— Ты дрался вчера! Мы видели.
— Это за нами Машка бежала в парк.
— Вечно нас караулит!
— А мы и сегодня от неё удрали! Видели, что Семёныч тебя в классе оставил…
— Как будто домой пошли…
— А сами сюда…
Они потянули его в сторону:
— Здесь пойдем! Прямо к дому.
— На этой улице — собаки злые. А с тобой не страшно.
— Здорово ты этому Длинному поддал!
— А Машка, она вечно дерётся…
— Со всеми.
— Только Ванечку обожает, тихушника…
— А Борис скоро умрет…
— У него болезнь какая-то кожная.
— Он немой. И всё с Линой, она его понимает…
— Ёська у неё один раз камешек украл. Такой — с дыркой. Куриный бог называется.
— Так Борис ему чуть шею не свернул.
— Ёську мама Ира сильно любит.
— А он противный. Кусается, гадит, ещё и матерится.
— Папа Гоша чуть не сгорел, когда его из пожара спасал.
Митяй спросил:
— Страшно было?
— Да ну! Весело! Баллон как рванет! Будто салют!