Он готов потерпеть. Ведь если сейчас он услышит имя подстрекателя, заразу можно будет вырвать с корнем.
Конечно, надо принять меры и против этих двух. Их можно списать с крейсера, осудить в трибунале и выслать в Кайенну… И тут генерал наклоняется вперед.
Заговорил Фракасс. Он смотрит в глаза командующего открыто, в упор. Он роняет несколько слов, не подыскивая их: должно быть, они давно уже родились в его сердце.
— Мы не можем стрелять в мирное население, — говорит Фракасс.
И молчаливый Гра кивает в знак согласия головой, прибавляя от себя:
— Не можем.
— Кто, кто, я спрашиваю? — не в силах уже сдержать гнев, кричит генерал. — Кто вас подговорил? Назовите его, и вы будете свободны, иначе — трибунал, Кайенна, смерть!
Комендоры молчат. Они стоят, как две немые и неколебимые скалы. Волны его угроз и гнева бьются о них и отскакивают.
— Вы пожалеете, — хрипит в исступлении Ланшон и нажимает кнопку звонка. — Наручники! В трюм! — приказывает он конвойному и отворачивается от арестованных.
Ланшон чувствует: начинается нечто новое, еще не совсем понятное ему, но весьма серьезное, могущее повлиять на судьбу союзных войск.
Мысленно браня генерала д’Ансельма, по милости которого он очутился в таком положении, Ланшон накидывает плащ и выходит из каюты.
Часовые почтительно замирают, взяв на караул.
Генерал подносит палец к козырьку фуражки и поднимается на палубу. Он долго смотрит в бинокль на затихший город. Во мгле различимы его прямые улицы, разбросанные в беспорядке дома предместья, высокие стены Форштадтской крепости. От всего этого веет неприятным холодком. Кажется, что сама тишина порождает враждебность. Генерал оглядывается. Там, за лиманом, начинается море, то самое Черное море, куда однажды, несколько десятилетий назад, уже приходил флот его страны. Что принесла севастопольская кампания? Победу, но не столь значительную, чтобы воспоминание о ней утешало его сегодня.
Ланшон отдает офицеру бинокль, показывает рукой на черные длинные строения на пристани и спрашивает:
— Что это за здания?
— Пакгаузы для зерна, ваше превосходительство.
— Они пусты?
— Да, ваше превосходительство. Вчера выгружены последние запасы. Кроме мышей, в них, должно быть, ничего нет, — шутит офицер.
— Сколько туда можно поместить людей, как вы думаете?
Ланшон ждет ответа, глядя в глаза офицеру.
— Я думаю… я не ставил себе такого вопроса. Мне трудно точно сказать, — не понимая, куда клонит Ланшон, отвечает Лейтенант.
— Напрасно, совершенно напрасно! Офицер оккупационной армии, пришедшей устанавливать порядок в чужой стране, должен думать обо всем!..
Генерал дотронулся до фуражки и отошел от растерявшегося офицера. Он несколько раз прошелся по палубе и все косился на пристань. Потом, остановившись на корме, долго разглядывал крепкие орудийные башни «Плутона». Жерла пушек, неподвижно устремленные на город, немного успокоили Ланшона. Он поспешил в каюту. Там в одиночестве удобнее обдумать свой замысел.
В каюте было тепло и уютно. Ланшон прилег на кушетку… Нажал белую кнопку над головой.
— Вермута, — приказал он денщику.
Через минуту, поднимая с подноса бокал на тоненькой ножке, генерал спросил:
— Ты парижанин, Жак?
— Так точно, господин генерал.
Ланшон отпил два глотка. В горле щемило.
— Мы били бошей, — заметил Ланшон, все еще не выпуская из руки бокал, — мы били их дважды. — в 1812 и теперь. — Генерал умолк, коснувшись губами липкого стекла бокала.
Жак ждал, стоя смирно.
— Как ты думаешь, — спросил вдруг Ланшон, ставя бокал на поднос, — мы разгромим этих красных?
Поднос в руках денщика дрогнул. Стекло едва слышно зазвенело.
— Не знаю, — тихо ответил Жак.
— Ты должен бы знать. Ступай.
Жак вышел.
Ланшон снял телефонную трубку.
— Каждые два часа сообщайте о положении в городе. Разыщите майора Ловетта, пусть звонит ко мне.
— Ты должен бы знать, Жак, — прошептал генерал, — ты знаешь, но не желаешь говорить. Ты выжидаешь того дня, когда сможешь заговорить так же, как говорят в этой стране. Не удастся, Жак, не придется.
Позвонил Ловетт. Ланшон, подергивая пальцами усы, неторопливо бросал в трубку слово за словом. Через час Ланшон спал, укрыв ноги пледом.
Вечерние сумерки окутали Херсон. Туман плыл над лиманом. Прожекторы эскадры скрещивали голубые полосы света, как мечи. Они вырывали из сумерек улицы дальнего предместья, беспрепятственно заглядывали в окна домов.
В лучах света видно было с кораблей, как от дома к дому перебегали с винтовками наперевес греческие солдаты. Ударами прикладов они ломали двери.