— Доброго здоровья, — сказала она после долгой паузы, — как живете, дядя Архип?
Ее интересовало другое, и она видела, что инвалид угадывает ее мысли. Но он уклонился от ответа.
— Ничего, живем… — отозвался он медленно, все еще разглядывая девушку.
Это была совсем другая Ивга. Перед ним стояла взрослая женщина. Вышитая сорочка оттеняла смуглое лицо и выцветшие от солнца льняные волосы. Взгляд голубых глаз скрывался под дрожащими ресницами.
Чуть вытянув вперед голову, скрестив руки на груди, Ивга ждала. Но Архип молчал. Он вспоминал разговор о ней в темную ветреную ночь в мокрых окопах, у погасшего очага. Марко примостился среди массы солдатских тел и, заложив руки под голову, лег навзничь. Сквозь дырявый накат землянки глядело чужое холодное небо, озаренное лунным светом. Марко во сне бормотал что-то об Ивге. Архип слушал, и его медленно захватывала тоска, звеневшая в голосе друга. А вот сейчас стояла перед Архипом невеста друга, только уже не такая, какою представлял ее Марко. Ему вдруг стало больно за товарища. Однако он не мог не заметить, с какой тревогой девушка ожидала его рассказа, и проговорил:
— Привета ждешь? — и, не дожидаясь ответа, добавил: — Не жди! Марка еще при мне арестовали. Говорили— полевой суд будет ему…
Он замолчал, пытливо, с неприкрытым подозрением следя, какое действие производят его слова на девушку.
Она провела языком по сухим губам, немного подалась назад и, опершись плечом о притолоку, спросила:
— За что же, дядя Архип? За что ему такое наказание?
И тут, неведомо почему, в Архипе закипела злоба. Он сжал кулаки и, не владея собой, бросил девушке в лицо:
— А тебе что? А ты ему кто такая? Ты ему сердце свое берегла? Хвостом тут крутила, с барином связалась… Марко о тебе целые ночи думал. Утром в бой, а он бывало всю ночь не спит, все о тебе мысли у него, всю душу в те мысли вкладывал. А ты… эх!..
Ивга закрыла лицо руками — ведь это ложь, как он смеет?! Его безжалостные слова хлестали ее. Она выбежала из хаты и, подобрав рукой юбку, быстро пошла вдоль безлюдной улицы. Ей казалось, что Архип сползет с топчана и пустится за ней в погоню. Каждое слово его вонзалось в сердце. Хотелось плакать, но слез не было. Она обогнула последнюю хатку на краю села с забитыми крест-накрест окнами — прежнее саливоново жилище. На ходу обернувшись, взглянула на хату и повернула к ней. Перешагнув через плетень, девушка прошла по двору, густо поросшему бурьяном. Репьи цеплялись за юбку. Ивге казалось — они не хотят пускать ее в саливоново жилище. Дверь раскрылась от легкого толчка. Внутрь сквозь щели досок пробивался дневной свет. Ивга бессильно опустилась на пощербленный топором порог. Глиняный пол покрылся зелеными лишаями, кое-где порос травой. Широко раскрытыми глазами обводила Ивга все углы. Здесь жил Марко, сидел у этих окон, на этой лежанке спал, пил воду из этой забытой на подоконнике кружки. Сюда приходила она однажды летним вечером, и Марко долго рассказывал ей о днепровских порогах, о Херсоне и Алешках. Девушка заплакала, спрятав лицо в ладонях.
XIII
Проносились над Дубовкой бури. Бушевали в степях вихри. Ходили по кашпуровским лесам буреломы, вырывали столетние сосны. Как обгорелая пакля, чернело на деревьях воронье.
Дважды за это время сковывал мороз днепровские воды, и дважды освобождались они. Точно непокорный узник, разбивал Днепр ледяные оковы. Шумели седые волны, выплескивались на берега, заливали луга, буераки, людские жилища. Гул порогов, как эхо артиллерийского боя, разносился в приднепровских степях.
Выходила Ивга в степь, расстилавшуюся за хмурым барским парком, и, приложив руку к глазам, высматривала, не едет ли отец. Но на горизонте, куда упиралась разъезженная, вся в лишаях сероватого снега дорога, никто не появлялся. От земли пахло вишневым корнем. Ветер хлестал по телу и свистел в ушах. Ивга с надеждой всматривалась, может, из молочного тумана, что пеленою стелился по земле, вынырнет знакомая фигура. Тщетно ждала и, не дождавшись, возвращалась на барский двор.
Лютые зимы и ветреные весны прошли над Дубовкой. И вот пришла новая зима, слякотная, с туманами, и принесла с собою слухи, каких еще не бывало в селе.
В марте пронеслась по селу такая весть, от которой Данило Кашпур заскрежетал зубами. Хотелось выть и кричать, лупить кулаками, душить собственными руками тех, кто так неожиданно, так нагло нарушил взлелеянный в мечтах и, казалось, вечно счастливый бег его жизни. Поп Ксенофонт сидел перед Кашпуром, мелко крестился, дрожащим голосом рассказывал: