— Подпольщик: Ильин-Филькенштейн сидел за воровство, был в лагере чем-то вроде прораба; Беляев — еврей, его нынешняя жена (б.) как-то пьяная кричала про него — «он жид, он жид!»; ФФ трусит и отступает, ненадёжен. Надо создавать цепочки, нас перебьют, нужно ставить незасвеченных людей в изд[ательст]ва и т.п. (Пустые слова — мы этим и занимаемся.)
— Здесь — Кулешов очень похож, жена тоже. Он говорил, что ему заказана в «Пр[авде]» статья против Селезнёва, Кожинова и т.п.
— События со мной прояснились: нашим балбесам было дано указание на уровне Сенечкина от Севрука, Костаков жутко перепугался и стал действовать по-солдатски грубо. ФФ сильно перепугался, но уже с др[угой] стороны, он сообщил аж Маркову и выбрал удачную линию: это вызовет взрыв, ибо будет истолковано как расправа за 11-й номер. Разумеется, Марков его поддержал. Потом ФФ позвонил Лукичу, тот о моей статье отозвался почти положит[ельно], но сказал, что револ[юция] не только трагедия, но и праздник, как Л[енин] говорил. (Хорош праздник: пол-России уморили от ЧК и тифа, а вторую половину унизили, а «Т[ихий] [Дон]», конечно, произведение праздничное!) Лукич прямо посоветовал обратиться к Севруку, а уж в случае чего — снова к нему. Севрук явно встревожился (видимо, ФФ и Маркова пристегнул), стал врать, что ничего не знает и обратит внимание. Тут же к ФФ стал дозваниваться Сенечкин, даже домой вечером звонил и чуть ли не извиняющимся тоном стал говорить, что ничего не произошло и т.п. К нашим балбесам я даже не звонил, наконец, Котомкин просительно пригласил меня к Костакову в 4 часа; не могу, говорю, занят, давайте в три; «но он приедет специально, он на больничном, я постараюсь перенести» — тогда перезвоните — «да, да, спасибо» (он так и сказал, ничтожество: спасибо). Потом Осетров мне передал, что тот «обиделся», но через секретаршу пригласил меня 14-го в 11. Я пришёл и молча выслушал его сбивчивое объяснение, довольно смущенное, что ему-де удалось сокращение приостановить. Я очень холодно сказал об оскорбительности всего и моральном ущербе, он стал оправдываться и как мелкий плут намекать на бедного Котомкина. Потом зашёл я к бедному Котомкину к[оторы]й от всего насмерть перепугался, стал заверять о своём сочувствии моим взглядам, «но ведь понимаете, пишут письма о власовцах, о фашистах». Это всё сионисты, говорю, а мы должны и т.д., распёк беднягу. Теперь они-то уж побоятся меня задевать.
— Думаю, однако, что мне не следует широко рассказывать об истории с моим неудавшимся увольнением, хоть история и окончилась в мою пользу: люди типа Гусева— Десятерика могут пугаться иметь со мной дело. Для определения шайки Бровастого придумал замечательное имя: Иноземцев— Агентов.
— Москаленко призвал меня к себе. Он очень стар и даже старчески дряхл, но подтянут и красив, обаятелен. Едва слышит, его адъютанты орут немыслимо, меня он, кажется, даже не услышал. Вспомнилось, что о нём будет писать «Огонёк», он попросил Софронова в авторы меня, тому бы согласиться, ибо из героев войны только он один в действии остался, ибо, он сказал, Чуйков, Баграмян и Ротмистров в госпиталях и совсем плохи; никто бы не посмел указывать Маршалу об авторе, но пока Толя, старый жулик, меня отклонил: надо, мол, человека его, Маршала, уровня, предложил Чаковского («я его не терплю», — сказал Маршал), Карпова («я смотрел его книгу о войне, она никуда не годится»), Стаднюка («он всё переврал»), а потом стали думать о Жилине («его в армии не любят») и о каком-то академике. Выходит, я должен написать для кого-то текст. Что ж, я сделаю, хоть и обидно. Пожаловался Высоцкому, тот даже огорчился, сказал, что поговорит с шефом («может быть, он устыдится», — сказал Серёжа; не думаю). За это я попросил у помощников подписать у Маршала предисловие и позвонить в Воениздат, обещали. Попутно Маршал рассказал, указывая на фото своё с орденами: у меня нет ни одного ордена за старость, все боевые; когда мне исполнилось 50, я предложил отправить в Корею МИГ-17 и 130-мм пушки-зенитки, Сталин сказал: «М[оскаленко] хороший генерал, но плохой дипломат», ничем не наградили, перед 60-летием я повздорил с Хрущёвым, а когда ему напомнили, он сказал: «Ну и х.. с ним, пусть пьянствует в одиночку». Похвалил Огаркова, сдержанно отозвался о Куликове.
— Заходил вдруг Залыгин, очень хвалил Крупина, будет писать о нём в «Л[итературной] г[азете]», о Кожинове отозвался сдержанно, но не бранил (его суждения на этот счет — самоуверенная серость). После славный Саша Карелин сказал (у него очень гибкий и артистичный ум, не хватает немножко глубины и образования): он бы вместо разговоров дал бы вам 5000 и сказал — отдадите, когда сможете. Верно, эти кулаки и копейки не пожертвуют, хотя и миллионеры, просили же за меня у Углова и Проскурина.