Вот только не знаю, найдётся ли на Чилоэ работа для Даниэля. По словам Мануэля, психотерапевты в этой стране голодают, хотя безумцев здесь куда больше, чем в Голливуде, потому что чилийцы считают счастье неким китчем, они очень не хотят тратить деньги на преодоление страдания. Да и сам он, на мой взгляд, хороший пример, потому что не будь Мануэль Ариас чилийцем, он непременно исследовал бы свои травмы с профессионалом, и стал бы чуточку счастливее. И дело не в том, что я дружу с психотерапевтами, как могло бы быть после опыта в Орегоне, но иногда они помогают, как в случае с моей Нини, когда она овдовела. Возможно, Даниэль мог бы заняться чем-нибудь ещё. Я знакома с одним академиком из Оксфорда, из тех, кто ходит в твидовом пиджаке с кожаными заплатками на локтях, который влюбился в одну чилийку, остался на Исла-Гранде и теперь руководит туристической фирмой. А как насчёт австрийца с эпичной бочкой и яблочным штруделем? Он был стоматологом в Инсбруке, а теперь — владелец общежития. С Даниэлем мы могли бы печь печенье, у этого занятия есть будущее, как говорит Мануэль, либо разводить викуний, как я притворялась перед директрисой в Орегоне.
29 мая этого года я попрощалась с Даниэлем с притворной безмятежностью, потому что на пристани собралось несколько любопытных — наши отношения здесь обсуждают больше, чем мыльный сериал — мне не хотелось устраивать шоу для этих грубых чилотов, хотя уже дома, оставшись наедине с Мануэлем, я плакала до тех пор, пока мы оба не устали. Даниэль путешествовал без компьютера и, приехав в Сиэтл, нашёл пятьдесят сообщений от меня, на которые ответил не очень романтично — должно быть, сильно вымотался. С тех пор мы общаемся часто, избегая всего, что может меня выдать. У нас есть свой любовный код, которым Даниэль пользуется слишком умерено в соответствии со своим характером, а я, по-моему, им злоупотребляю.
Моё прошлое коротко и должно быть ясным, но я не доверяю своей причудливой памяти и должна записать события раньше, чем начну что-то изменять или подвергать цензуре. По телевизору сообщили, что американские учёные разработали новый препарат для стирания воспоминаний, который планируют использовать в лечении психологических травм, особенно у солдат, вернувшихся с войны контуженными. Препарат пока на экспериментальной стадии, его должны усовершенствовать, чтобы память не стиралась полностью. Прими такие таблетки я, что я предпочла бы забыть? Ничего. Дурные события прошлого — это уроки для будущего, а худшее, что со мной уже произошло, — это смерть моего Попо, которую я предпочитаю помнить вечно.
На холме рядом с пещерой Пинкойи я видела моего Попо. Он стоял на краю утёса, глядя за горизонт, в итальянской шляпе, дорожной одежде и чемоданом в руке, как будто приехал издалека и не решается уйти или остаться. Дедушка стоял там так недолго, а я, неподвижная, не дыша, чтобы не напугать, беззвучно звала его; потом пролетели, крича, чайки, и видение пропало. Я никому не рассказывала об этом, чтобы избежать достаточно убедительных объяснений, хотя здесь, возможно, мне бы и поверили. Если души воют с горя в национальном парке Кукао, если управляемое чудовищами судно проплывает по заливу Анкуд и если колдуны превращаются в собак в Кикави, значит, и появление покойного астронома в пещере Пинкойи вполне возможно. Это, пожалуй, не призрак, а плод моего воображения, материализующийся в атмосфере, точно проекция фильма на экран. Чилоэ — хорошее место для взаимного общения какого-нибудь дедушки и воображения некой внучки.
Даниэлю я много рассказывала про моего Попо, когда мы с ним оставались наедине и посвящали время разговорам за жизнь. Я описывала своё детство, блаженно прошедшее среди архитектурного сумасбродства дома в Беркли. Воспоминание об этих годах и ревностная любовь моих бабушки с дедушкой поддерживали меня на плаву в пору невзгод. Влияния папы я практически не ощущала, поскольку в силу специфики работы пилотом он больше времени проводил в воздухе, нежели на земле. До брака он жил с нами в одном доме, занимая пару комнат второго этажа, с отдельным входом, к которому вела расположенная снаружи узкая лестница. Мы редко его видели, поскольку когда он не летал, вполне мог бы оказаться в объятиях того класса любовниц, которые звонят в неурочные часы и о которых он никогда не упоминал. Расписание отцовской работы менялось каждые две недели, и семья уже привыкла как не ждать его, так и не задавать вопросов. Нини и Попо растили меня, они же ходили в школу на родительские собрания, водили меня к зубному врачу, помогали с домашними заданиями, учили завязывать шнурки на обуви, ездить на велосипеде и пользоваться компьютером. Они же вытирали мои слёзы, смеялись вместе со мной; я не помню ни единого момента своих первых пятнадцати лет, когда бы не было рядом со мной моей Нини и моего Попо. И теперь, после смерти моего Попо, я ощущаю дедушку как никогда близко — он выполнил своё обещание, и теперь всегда и всюду рядом со мной.