— В каком смысле? — спросила я.
— Этот бедняга вспоминал, что его арестовали, не более того. Из его памяти стёрлись места, даты и подробности.
— Полагаю, вы заставили его прослушать первую запись.
— Нет, это было бы жестоко. Во время первой записи он рассказал мне о пытках и сексуальных надругательствах, которым подвергался. Этот мужчина забыл об этом, чтобы продолжить жить полноценно. Возможно, Мануэль сделал то же самое.
— Если это так, значит, то, что подавлял Мануэль, появляется в его кошмарах, — вмешалась Лилиана Тревиньо, которая внимательно нас слушала.
— Я должна выяснить, что с ним случилось, отец, пожалуйста, помогите мне, — попросила я священника.
— Тебе стоит отправиться в Сантьяго, американочка, и заглянуть в самые забытые уголки. Я могу познакомить тебя с людьми, которые помогут…
— Я сделаю это, как только смогу. Большое спасибо.
— Звони мне, когда захочешь, девочка. Теперь у меня есть мобильный телефон, но нет электронной почты, я не смог постичь тайны компьютера. Я сильно отстал в коммуникациях.
— Вы общаетесь с небесами, отец, вам не нужен компьютер, — сказала ему Лилиана Тревиньо.
— На небесах уже есть Фэйсбук, дочь моя!
С тех пор как Даниэль уехал, моё нетерпение возрастало. Прошло больше трёх бесконечных месяцев, и я волнуюсь. Мои бабушка и дедушка никогда не разлучались из-за вероятности того, что они не смогут снова встретиться; боюсь, это случится с Даниэлем и мной. Я начинаю забывать его запах, сильные прикосновения его рук, звук его голоса, его вес, которым он давил на меня. Логичные сомнения одолевают меня: любит ли он меня, планирует ли вернуться или наша встреча была лишь странной прихотью в походе. Сомнения и снова сомнения. Он пишет мне, это может меня успокоить, как полагает Мануэль, когда я вывожу его из себя, но Даниэль пишет мало и его сообщения редки; не все в мире умеют переписываться, как я, скажу без скромности, и мой любимый не говорит о приезде в Чили — дурной знак.
Мне очень не хватает доверенного лица, подруги, кого-то моего возраста, кому я могла бы излить душу. Бланке наскучили мои воззвания расстроенной возлюбленной, а Мануэлю я не осмеливаюсь слишком надоедать, потому что теперь его головные боли стали чаще и интенсивнее, он обычно падает, и нет обезболивающих, холодных платков или гомеопатии, способных облегчить эти мигрени. Некоторое время этот упрямец пытался не замечать их, но под давлением Бланки и меня позвонил своему неврологу и вскоре должен отправиться в столицу, где и осмотрят этот чёртов пузырь. Он не подозревал, что я собираюсь сопровождать его, благодаря необыкновенной щедрости Мильялобо, предложившего мне деньги на билет и ещё немного — на карманные расходы. Эти дни в Сантьяго помогут мне сложить кусочки головоломки, из которых состоит прошлое Мануэля. Мне следует дополнить сведения данными из книг и интернета. Информация есть, мне нетрудно достать её, но это похоже на чистку луковицы, слои за слоями, тонкие и прозрачные, а суть так и не достигнута. Я узнала о жалобах на пытки и убийства, которые были тщательно задокументированы, но мне нужно побывать в тех местах, где они произошли, если я хочу понять Мануэля. Надеюсь, мне помогут контакты отца Лиона.
Трудно говорить об этом с Мануэлем и другими людьми; чилийцы осторожны, они боятся обидеть или высказать прямое мнение, язык — это танец эвфемизмов. Привычка к осторожности укоренилась, а за ней скрывается много негодования, которое никто не хочет высказывать. Это как будто коллективный стыд: одних — потому что пострадали, а других — потому что получили выгоду, одних — потому что они ушли, других — за то, что остались, одних — потому что потеряли своих родственников, других — потому что они закрыли на это глаза. Почему моя Нини никогда не упоминала об этом? Она воспитывала меня, говоря на кастильском наречии, хотя я отвечала ей на английском, она брала меня с собой на чилийскую пенью в Беркли, где собирались латиноамериканцы, чтобы послушать музыку, посмотреть театральные постановки или фильмы, и заставляла меня учить наизусть стихотворения Пабло Неруды, которые я едва понимала. Благодаря бабушке я узнала Чили раньше, чем попала сюда; она рассказывала мне о крутых снежных горах, о спящих вулканах, просыпающихся от ужасных толчков. От неё я узнала и о длинном побережье Тихого океана с его бушующими волнами и пенистой шеей, о пустыне на севере, сухой, наподобие луны, которая иногда расцветает как картина Моне, о холодных лесах, прозрачных озёрах, обильных реках и голубых ледниках. Моя бабушка рассказывала о Чили влюблённым голосом, но она ничего не говорила ни о людях, ни об истории, как будто это была девственная территория, незаселённая, рождённая вчера от невозмутимого земного дыхания, застрявшая во времени и пространстве. Когда она встречалась с другими чилийцами, то начинала говорить быстрее, отчего сразу же менялся акцент, и я уже не могла следить за нитью разговора. Иммигранты живут, глядя на далёкую страну, которую они покинули, но моя Нини никогда не пыталась посетить Чили. У неё есть брат в Германии, с которым она редко общается; их родители умерли, и миф о роде-племени в их случае не применим. «У меня там никого и нет, зачем мне туда ехать?» — говорила она мне. Мне придётся подождать, чтобы лично расспросить бабушку о том, что случилось с её первым мужем, и почему она уехала в Канаду.