Дом в Беркли был моим миром: вечера с моими бабушкой и дедушкой проходили за просмотрами телесериалов, мы устраивали летние воскресные завтраки на террасе, и были моменты, когда приезжал мой отец, и мы ужинали вместе, а тем временем со старых виниловых дисков звучали песни Марии Каллас. Мне вспоминается и письменный стол, и книги, и доносившиеся из кухни ароматы. С этой небольшой семьёй первая часть моей жизни прошла без проблем, достойных упоминания, однако ж в шестнадцать лет катастрофические силы природы, как их называет моя Нини, взбудоражили мою кровь и затмили разум.
На левом запястье я вытатуировала год смерти моего Попо: 2005. В феврале мы узнали, что он болен, в августе мы с ним простились, в сентябре мне исполнилось шестнадцать, и моя семья распалась.
В тот незабвенный день, когда мой Попо был уже при смерти, я осталась в школе на очередной прогон пьесы, и не какой-нибудь, а небезызвестной «В ожидании Годо», — наша преподавательница была женщиной честолюбивой. По окончании мероприятия я пошла к своим бабушке и дедушке. Когда я вернулась к ним домой, была уже ночь. Я зашла внутрь, окликая их и включая свет, удивляясь тишине и холоду, поскольку это время считалось самым гостеприимным в доме, когда везде было тепло, звучала музыка, а по воздуху разливался аромат от горшков моей Нини. В этот час мой Попо что-то читал в кресле в своём кабинете, а моя Нини готовила еду, слушая новости по радио, но нынешним вечером я ничего подобного не обнаружила. Мои бабушка с дедушкой находились в гостиной, сидя близко друг к другу на диване, который моя Нини выстлала коврами, следуя данным в журнале советам. Они сгорбились, и я впервые заметила их возраст; ведь до этого момента оба оставались нетронутыми суровым временем. Я была с ними день за днём, год за годом, и не замечала изменений; мои бабушка и дедушка казались постоянными и вечными, точно горы. Не знаю, видела ли я их лишь глазами своей души или, возможно, за время моего тогдашнего отсутствия они и постарели. Я не заметила, как мой дедушка похудел за последние несколько месяцев; одежда стала ему слишком велика, а моя Нини уже не выглядела такой крошечной, как раньше.
«Что случилось, народ?» — и моё сердце подпрыгнуло в пустом пространстве, потому что прежде чем им удалось мне ответить, я и сама догадалась. Нидия Видаль, эта непобедимая воительница, была сломлена, её глаза опухли от слёз. Мой Попо жестом велел мне сесть с ними, обнял меня, прижимая к своей груди, и сказал, что вот уже некоторое время плохо себя чувствует, у него болит живот. Да, он проходил много обследований, и доктор только что подтвердил диагноз. «Что с тобой не так, Попо?» — это вырвалось у меня как крик. «Что-то с поджелудочной железой», — сказал он, и по тяжёлому вздоху бабушки я поняла, что у него рак.
Сьюзен, как обычно, пришла на ужин около девяти и увидела, что мы, дрожа, все вместе тесно сидим на диване. Мачеха включила отопление, заказала пиццу по телефону, позвонила моему отцу в Лондон и сообщила ему плохие новости, а затем села с нами, молча взяв руку свёкра в свою.
Моя Нини бросила всё, чтобы заботиться о муже: библиотеку, истории, акции протеста на улице и «Преступный Клуб». Она даже позволила остыть своей духовке, которую согревала на протяжении всего моего детства. Рак, этот хитрый враг, атаковал моего Попо без каких-либо тревожных признаков, пока положение не усугубилось. Моя Нини отвезла мужа в университетскую больницу Джорджтауна в Вашингтоне, где работают лучшие специалисты, но никаких результатов это не принесло. Они сказали бабушке, что пациента оперировать бесполезно, вдобавок тот отказался накачивать свой организм химическими препаратами, чтобы продлить себе жизнь ещё на несколько месяцев. Я изучала информацию о его болезни в интернете и книгах, которые взяла в библиотеке, и таким способом узнала, что из 43-х тысяч ежегодных случаев в Соединённых Штатах около 37-ми тысяч являются неизлечимыми; лишь пять процентов пациентов добиваются результата, и всё, на что они могут надеяться, это прожить ещё пять лет; в конечном счёте, только чудо и спасло бы моего дедушку.
За неделю, что мои бабушка с дедушкой провели в Вашингтоне, мой Попо настолько стал плох, что мы едва узнали его, когда мы все — я, отец и Сьюзен — поехали встречать их в аэропорт. Он потерял ещё больше в весе, тащил ноги, горбился, его глаза были жёлтыми, а кожа — тусклой и синеватой. Неуверенными шагами инвалида он подошёл к фургону Сьюзен, потея от прилагаемых усилий, дома у него не было сил даже подняться по лестнице, поэтому мы постелили ему прямо в кабинете на первом этаже, где он и спал, пока не оказался на больничной койке. Моя Нини ложилась с ним, свернувшись калачиком, точно кошка.