Постепенно моя бабушка вышла из заточения, что сама же себе и устроила в гараже, и взглянула на мир, немало удивившись и ещё раз убедившись, мол, тот и не думал останавливаться. В очень короткие сроки от имени Пола Дитсона II не осталось ничего, и даже внучка о нём не говорила. Я замкнулась на себе, уподобившись жуку в панцире, и никому не позволяла к себе приближаться. Я стала девушкой странной, дерзкой и хмурой, никак не реагирующей на обращённые ко мне слова, появлявшейся в доме не иначе как шквал ветра, совершенно не помогала по хозяйству и при малейшем возражении домашних просто уходила к себе в комнату, хлопая дверью. Врач-психиатр дал понять моей Нини, что я действительно мучаюсь от переживаемого мною на данный момент сочетания подросткового возраста и депрессии, и посоветовал ей записать меня в группу поддержки для молодых людей, но о чём-то подобном та и слышать не хотела. Самыми тёмными ночами, когда отчаяние накатывало особенно сильно, я ощущала присутствие моего Попо. Его звала моя печаль.
Тридцать лет моя Нини проспала на груди своего мужа, успокоенная привычным шумом его дыхания; она прожила комфортно, защищаемая теплом, исходящим от этого доброго по натуре человека, отличающегося нездоровой любовью к гороскопам и украшениям в стиле хиппи, своим политическим экстремизмом, чужеземной кухней, выдерживающего перепады настроения и рождаемые особым талантом эмоциональные всплески вкупе с внезапными предчувствиями, как правило, резко меняющими лучшие планы всей семьи. Когда бабушка нуждалась в особом утешении, её сына уже не было рядом, а внучка превратилась в одержимую.
В этот момент в жизни снова появился Майк О’Келли, перенесший ещё одну операцию на спине и проведший несколько недель в центре реабилитации физического здоровья. «Ты меня ни разу не навестила, Нидия, и не позвонила по телефону», — сказал он тогда вместо приветствия. Майк потерял здесь десять килограммов и отпустил бороду, я его еле узнала, он выглядел старше своих лет и мало чем напоминал сына моей Нини. «Что же мне сделать, чтобы заслужить твоё прощение, Майк?» — молила его бабушка, склонившись над инвалидным креслом-коляской с электроприводом. «Приготовь лучше печенья для моих ребят», — ответил он. Моей Нини пришлось печь их в одиночку, поскольку я объявила, что уже сыта по горло раскаявшимися преступниками Белоснежки и прочими его благовидными предлогами, которые меня более не волнуют. Моя Нини подняла было руку, чтобы влепить мне пощёчину, кстати, вообще-то вполне заслуженную, однако я перехватила её запястье ещё в воздухе. «И впредь даже не думай меня бить, иначе больше меня не увидишь, всё ясно?» Она поняла.
Подобное поведение оказалось именно той встряской, в которой и нуждалась моя бабушка, чтобы встать на ноги и, наконец, сдвинуться с мёртвой точки. Нидия вернулась к своей работе в библиотеке, хотя уже не могла придумать ничего нового и лишь повторяла то, что было когда-то. Она стала долго гулять по лесу и зачастила в дзен-центр. Хотя в Нини нет ни капли тяги к спокойствию, в порождаемой медитацией насильственной тишине она взывала к моему Попо, который, обнаруживая себя нежным присутствием, приходил, чтобы посидеть рядом. Как-то раз я сопровождала её на воскресную церемонию в молитвенный дом зендо, где сама еле вынесла разговор о подметавших монастырь монахах, смысл которого нисколько не проник в мою голову. Увидев мою Нини в позе лотоса среди буддистов с бритыми головами и в туниках тыквенного цвета, только тогда я смогла себе представить, до чего ей было одиноко, хотя моего сострадания едва ли хватило даже на минуту. Немногим позже, когда мы вместе пили зелёный чай и закусывали натуральными, без всяких примесей, булочками, что, впрочем, делало большинство здесь собравшихся, я вновь возненавидела её, как и весь мир.
Никто не видел моих слёз после кремации моего Попо и вручения семье праха в керамическом кувшине; я уже более не упоминала имени дедушки и никому не рассказывала, что мне являлся покойник.
Я находилась в Беркли Хай и училась в единственной в городе и одной из лучших в стране государственной средней школе. Она занимала слишком большое здание, вмещала в себя три тысячи четыреста учеников: белокожих и чистых негров было где-то процентов по тридцать, а оставшуюся часть составляли латиноамериканцы, азиаты и представители смешанных кровей. Когда в Беркли Хай жил мой Попо, здесь располагался зоопарк: директора выдерживали в школе едва ли год, а затем, измотанные окончательно, увольнялись, хотя в моё время образование, надо сказать, было превосходным. Несмотря на то, что уровень учащихся был далеко не одинаковым, в заведении поддерживались чистота и порядок (за исключением туалетов, которые под конец дня загаживали полностью), что отчасти объясняет пятилетний срок директора на своём посту. Поговаривали, мол, директор и вовсе был с другой планеты, потому как ничем не удавалось пробить его толстую кожу. В стенах школы мы занимались искусством, музыкой, театром, спортом, ставили опыты в научных лабораториях, учили языки, сравнивали религии друг с другом, вникали в политику и социальные программы. В нашем распоряжении были разнообразные мастерские и лучшее половое воспитание, которое проводили одинаково со всеми, включая мусульман и христиан-фундаменталистов, не всегда правильно его оценивавших. Моя Нини отправила письмо в ежедневную газету Беркли «Планета» с предложением присоединить к группе ЛГБТС (лесбиянки, геи, бисексуалы, транссексуалы и сомневающиеся) ещё одну букву, «Г», обозначив ею включённых туда же гермафродитов. Это являлось одной из типичных инициатив моей бабушки, заставляющих меня нервничать, поскольку они разлетались повсюду, и, в конце концов, мы с Майком О’Келли устраивали протесты на улицах. И ни один из них не проходил без моего непременного участия.