Вот далеко до совершенства и Мануэлю: это человек сухой, суровый, ему не хватает мягкого брюха и поэтического восприятия, чтобы понять весь мир и человеческое сердце, чего сполна было у моего Попо, хотя я приняла и его любовь, и этого, пожалуй, отрицать не стану. Я люблю его столь же сильно, как и Факина, и причём Мануэль не прилагает ни малейшего усилия, чтобы завоевать чьё-либо уважение. Худший недостаток этого человека — навязчивый порядок во всём, ведь дом напоминает военную казарму: бывает, что порой я намеренно оставляю разбросанными свои вещи или грязную посуду на кухне, желая показать ему, что можно и расслабиться немного. Мы не дерёмся в прямом смысле этого слова, хотя совсем без стычек тоже не живём. Вот сегодня, например, мне было нечего надеть, поскольку я забыла постирать свою одежду, отчего и взяла пару его вещей, сохнущих над плитой. И полагала, что если другие могут унести из этого дома то, что им приспичит, и я вполне могу взять в долг на время то, чем он уже не пользуется.
— В следующий раз, когда соберёшься надеть мои кальсоны, пожалуйста, попроси их у меня, — сказал он не понравившимся мне тоном.
— Да что же ты за маньяк, Мануэль! Любой бы сказал, будто у тебя нет ещё одних, — ответила я, возможно, тоже малоприятным для него тоном.
— Я никогда не беру твои вещи, Майя.
— Но ведь у меня ничего нет! Да вот же они, твои чёртовы трусы! — И я начала снимать их с себя, чтобы вернуть, но Мануэль, испугавшись, меня остановил.
— Нет, нет! Я дарю их тебе, Майя.
И тут я, как дура, расплакалась. Разумеется, я плакала не из-за этого, да и кто может знать, отчего именно я тогда плакала: возможно, потому, что близилось начало критических дней, либо я прошлой ночью вспоминала смерть своего Попо и весь день ходила опечаленная. Мой Попо меня обнял бы, и минуты две мы бы оба смеялись вместе, Мануэль же стал ходить кругами, почёсывая голову и пиная мебель, будто никогда прежде не видел человеческих слёз. В конце концов, ему в голову пришла блестящая идея приготовить мне чашечку «Нескафе» со сгущённым молоком, что меня по-настоящему немного успокоило, и мы смогли поговорить.
И Мануэль сказал мне, что, мол, сам пытался понять этот факт, что вот уже двадцать лет не живёт с женщиной, и, безусловно, у него есть свои неискоренимые привычки. И добавил, что порядок, на самом-то деле, важная вещь в небольшом пространстве, которым и является его дом, и что сожительствовать было бы проще, уважай мы оба личную жизнь каждого. Бедняга.
— Послушай, Мануэль, я неплохо разбираюсь в психологии, поскольку более года общалась как со странными людьми, так и с психотерапевтами. Я изучила и твой случай, судя по которому, у тебя есть какой-то страх, — заявила я ему.
— Страх чего? — И он улыбнулся.
— Я пока не знаю, хотя могу это выяснить. Позволь тебе объяснить, что такие мысли насчёт порядка и определения границ собственной территории уже считаются проявлением невроза. Посмотри на шум, что ты поднял из-за каких-то жалких штанов; и, напротив, ты никак не изменился в лице, когда некий незнакомец попросил тебя одолжить ему твой музыкальный центр. Ты пытаешься контролировать всё сам, в особенности же свои эмоции, чтобы чувствовать себя уверенным, хотя любому болвану известно, что в нашем мире ни о какой безопасности не может быть и речи, Мануэль.
— Понимаю. Продолжай…
— Ты выглядишь безмятежным и отстранённым, как Сиддхартха, хотя меня тебе не обмануть: я же знаю, что с тобой что-то не так. А знаешь, кем был Сиддхартха, нет? Буддой.
— Да, Буддой.
— Да ты не смейся. Люди верят, что ты мудрец, что достиг духовного спокойствия и прочих подобных глупостей. Днём ты само равновесие вкупе со спокойствием, как Сиддхартха, а вот по ночам я тебя всё же слышу, Мануэль. Ты кричишь и стонешь, хотя в то же время и спишь. Что же такое поистине ужасное ты прячешь внутри себя?
На этом сеанс терапии закончился. Мануэль надел шляпу и пиджак, свистнул Факину, мол, нам пора, и пошёл прогуляться, поплавать либо жаловаться на меня Бланке Шнейк. Он вернулся очень поздно. Мне очень тяжело было остаться одной, тем более, ночью, в этом доме, полном летучих мышей!
Как и облака, возраст неточен и всё время меняется. Временами Мануэль олицетворяет собой уже прожитые им годы, а иной раз, в зависимости от падающего на него света и состояния духа на данный момент, в этом мужчине можно увидеть юношу, скрывающегося под внешней оболочкой. Когда он склоняется над клавиатурой в идущем от компьютера едва голубоватом свете, то смотрится старше своих лет, однако стоит Мануэлю занять капитанское место на своей лодке, как он выглядит лишь на пятьдесят. Первым делом я обратила внимание на его морщины, мешки под глазами и их красноватые края. Также заметила и вены на руках, зубы в пятнах, скулы, точно высеченные резцом, кашель и першение в горле по утрам, усталые жесты, когда он снимает линзы и потирает веки, правда, теперь я уже отмечаю для себя не эти мелкие подробности, а, скорее, его мужественность, утратившую свою резкость. Он по-прежнему привлекателен. Я уверена, что Бланка Шнейк вполне с этим согласна, ведь я заметила, каким образом она на него смотрит. Я сказала, что Мануэль — привлекательный мужчина! Боже ж мой, он старше самих пирамид; не иначе дурная жизнь в Лас-Вегасе превратила мой мозг в некое подобие цветной капусты, и другого объяснения тут не придумать.