Я не знаю, как мне удалось сориентироваться без компаса в этом океане сосен и, петляя, выйти к шоссе. Мне повезло, и другого объяснения этому нет. Мой марафон длился часами, я выходила утром, видела, как опускается вечер и наступает ночь. Пару раз я останавливалась попить воды и перекусить энергетическими батончиками, мокрая от пота, и продолжала бежать до тех пор, пока темнота не заставляла меня остановиться. Я забивалась в корни деревьев на ночлег, умоляя моего Попо остановить медведей, которых было много в тех краях, и они были бесстрашными: иногда животные даже приходили в академию в поисках еды, нисколько не смущаясь близости людей. Мы наблюдали за мохнатыми гостями из окон, и никто не отваживался их потрогать, в то время как они переворачивали мусорные баки. Общение с моим Попо, эфемерное, как пена, претерпело серьёзные изменения за время моего пребывания в академии. Первое время после его смерти он являлся мне, я в этом уверена: я видела его на пороге открытой двери, на противоположной стороне улицы, через стекло ресторана. Ошибки быть не может, нет никого другого, похожего на моего Попо, ни негра, ни белокожего, никого, столь же элегантного и театрального, с трубкой, золотыми очками и шляпой борсалино. Затем началось разрушение моей личности наркотиками и алкоголем, шум и ещё шум, мой рассудок был помрачён, из-за этого я больше не видела моего Попо, хотя в некоторых случаях я была уверена, что он рядом; я чувствовала его взгляд, устремлённый мне в спину. По словам моей Нини, чтобы увидеть духов, нужно быть очень спокойной, находиться в тишине, в пустом и чистом пространстве, без часов. «Как ты хочешь услышать своего Попо, если ты в наушниках?» — сказала она мне.
Этим вечером одна в лесу я снова ощутила иррациональный страх бессонных ночей детства — те же монстры из родового дома моих бабушки и дедушки вновь атаковали меня. Лишь объятия и тепло другого человека помогали мне уснуть, кого-то несколько больше и сильнее меня: моего Попо, собаки, отыскивающей бомбы. «Попо, Попо», — позвала я его, ощущая колотящееся в груди сердце. Я сжала веки и прикрыла уши, чтобы не видеть движущиеся тени и не слышать угрожающие звуки. На мгновение, должно быть, очень короткое, я заснула и проснулась, испуганная сиянием между стволами деревьев. Мне потребовалось некоторое время, чтобы прийти в себя и догадаться, что, возможно, это всего лишь фары машины, и что я недалеко от дороги; тогда я, крича от облегчения, одним прыжком поднялась на ноги и пустилась бежать.
Занятия начались несколько недель назад, и теперь я работаю учительницей, но денег не получаю. Я плачу Мануэлю за жильё путём сложной системы обмена. Я работаю в школе, а тётя Бланка, вместо того, чтобы платить мне напрямую, вознаграждает Мануэля дровами, писчей бумагой, бензином, золотым ликёром и прочими прелестями, вроде фильмов, которые не показывали в деревне из-за отсутствия субтитров на испанском или потому, что они «отвратительные». Цензуру представляет не она, а комитет соседей, для которых «отвратительными» являются американские фильмы, где слишком много секса. Это прилагательное неприменимо к чилийским фильмам, в которых актёры, завывая на разный манер, обычно валяются обнажёнными, а публика этого острова при просмотре и в ус не дует.
Бартер является неотъемлемой частью экономики на этих островах: меняют рыбу на картошку, хлеб на дерево, цыплят на кроликов, и многие услуги оплачиваются продуктами. Безволосый доктор, хозяин лодки, не взимает плату, потому что он — сотрудник Национальной службы здравоохранения, но его пациенты всё ещё расплачиваются с ним цыплятами или тканями. Никто не устанавливает цену на вещи, но все знают точную стоимость и ведут счёт в памяти. Система работает хорошо: не слышно о долгах ни в отношении того, что отдано, ни в отношении того, что получено. Кто не родился здесь, никогда не сможет постичь сложность и тонкость бартера, но я научилась вознаграждать людей за бесконечные чашки мате и чая, которые мне предлагают в посёлке. Сначала я не знала, как это делается, потому что я никогда не была такой бедной, как сейчас, даже когда я была попрошайкой, но со временем я поняла, что соседи благодарят меня за то, что я развлекаю детей или помогаю донье Лусинде покрасить и намотать на катушку её шерсть. Донья Лусинда настолько стара, что никто не помнит, к какой семье принадлежит эта сеньора, и все заботятся о ней по очереди; она — прабабушка острова и до сих пор продолжает активную жизнь, занимаясь выращиванием картофеля и продажей шерсти.