В последующие двадцать лет она получала известия о Мануэле, потому что тот никогда не переставал писать дону Лионелю. Так, Бланка узнала о его разводах, его длительном пребывании в Австралии, а затем и в Испании, о его возвращении в Чили в 1998 году. К тому времени она сама уже была замужем с двумя дочерями-подростками.
— Мой брак катился ко всем чертям, мой муж оказался одним из этих хронических изменников, которых словно бы воспитали именно для того, чтобы его обслуживали многие женщины. Ты ещё поймёшь, до чего шовинистическая эта страна, Майя. Меня бросил муж, когда мне поставили диагноз; он не мог ужиться с мыслью каждый вечер ложиться рядом с женщиной без груди.
— А что произошло между тобой и Мануэлем?
— Ничего. Мы снова встретились на Чилоэ, два человека, немало раненных самой жизнью.
— Ты его любишь, правда?
— Не всё так просто…
— Тогда ты должна ему об этом сказать, — прервала я тётю Бланку. — Лучше бы ты занялась обустройством собственной жизни, чем просто ждать, пока он возьмёт инициативу в свои руки.
— В любой момент ко мне может вернуться рак, Майя. Ни один мужчина не захочет заботиться о женщине с такой проблемой.
— А у Мануэля в любой момент может лопнуть пузырёк воздуха в голове, тётя Бланка. Не стоит терять времени.
— И чтобы ты даже не думала совать свой нос в это дело! Последний, кто нам нужен в этом деле, — это американочка-сводня, — обеспокоенная, предупредила меня Банка.
Я же боюсь, что не вмешайся я в это дело, оба просто умрут от старости, не решив ничего. Позже, когда я приехала домой, то застала Мануэля сидящим в кресле перед окном, он редактировал свои разлетающиеся страницы с чашкой чая на столике, с Гато-Лесо в ногах и Гато-Литерато, лежащим калачиком поверх рукописи. Дом пропах сахаром: Эдувигис готовила дамасские сладости из последних в этом сезоне фруктов. Сладости замораживались в заранее припасённых банках разных размеров, готовые к зиме, когда, по её словам, изобилию даров природы наступит конец, а земля заснёт. Мануэль услышал, как я вошла, и сделал неопределённый жест рукой, но так и не оторвал взгляда от своих бумаг. Ай, Попо! Я не переживу, если что-то произойдёт с Мануэлем, ты береги меня, чтобы и мне не умереть вместе с ним. Я подошла на цыпочках и обняла его сзади, почувствовав от объятия лишь печаль. Страх перед Мануэлем я потеряла уже тем вечером, когда я без приглашения сама проникла к нему в кровать. Теперь я беру его за руку, целую, убираю еду с его тарелки — хотя он не может этого терпеть — кладу голову ему на колени, когда мы читаем, прошу почесать себе спину, что он, приходя в ужас, и делает. Мануэль больше меня не оскорбляет, когда я беру его одежду, пользуюсь его компьютером или вношу правки в его книгу; сказать по правде, я пишу гораздо лучше его. Я зарываюсь носом в жёсткие волосы Мануэля, и на него сверху, точно маленькие камешки, падают мои слёзы.
— Что-то случилось? — удивившись, спросил он.
— Случилось то, что я тебя люблю, — призналась я ему.
— Не целуйте меня, сеньорита. Больше уважения к старшим, — пробормотал Мануэль.
После обильного завтрака вместе с Роем Феджевиком весь последующий день я проехала в его грузовике, слушая по радио кантри и проповедников Евангелия, а также его нескончаемый монолог. Хотя последний я слышала едва-едва, поскольку мозг несколько притупился из-за принятых наркотиков и навалившейся усталости после ужасной, проведённой подобным образом ночи. У меня было две или три возможности сбежать, и он бы даже не попытался этому помешать, поскольку потерял ко мне всякий интерес. Это, конечно, не придало мне сил, я чувствовала, что моё тело ослабло, а разум помутнён. Мы остановились на заправке, и пока он покупал сигареты, я пошла принять душ. Мне было больно мочиться, к тому же внизу до сих пор немного кровоточило. Я подумала остаться в этом туалете, пока не уедет грузовик Феджевика, но усталость и страх попасться ещё кому-нибудь столь же бессердечному отогнали подобную мысль далеко прочь. С опущенной головой я вернулась в машину, скрючилась там в самом углу и закрыла глаза. Мы добрались до Лас-Вегаса только под вечер, когда мне уже стало чуть лучше.
Феджевик оставил меня прямо посередине бульвара — а называется он Стрип —, иными словами, в самом сердце Лас-Вегаса, с десятью долларами в качестве чаевых, поскольку я напоминала Рою его дочь, как он сам меня в том заверил и, желая доказать, показал какую-то светловолосую малышку лет пяти на экране своего мобильного телефона. Уходя, он погладил меня по голове и попрощался, сказав: «Благослови тебя, Господи, дорогая». Я поняла, что он ничего не боялся и ушёл со спокойной совестью; в его жизни наша встреча была лишь одной из многих, похожих друг на друга, к которым он был готов, запасшись заранее пистолетом, наручниками, алкоголем и наркотиками; спустя несколько минут он бы меня напрочь забыл. В какой-то момент своего монолога Феджевик вдруг дал понять, что существуют дюжины подростков, мальчиков и девочек, сбежавших из дома, предлагающих себя на дорогах и надеющихся на милость дальнобойщиков; такова вся культура детской проституции. Хорошее о человеке можно сказать только следующее: он принял меры предосторожности, чтобы я не заразила его какой-нибудь болезнью. Я предпочитаю не знать подробностей случившегося той ночью в придорожной гостинице, хотя помню, что под утро на полу лежали использованные презервативы. Мне повезло: Рой насиловал меня, предохраняясь.