«Бланка смотрит на Мануэля влюблёнными глазами», — сказал мне Даниэль, так что я не единственная, кто это заметил. Этим вечером, затопив печь и закрыв ставни, мы легли спать — он в спальном мешке в гостиной, а я в своей комнате. Времени было уже много. Мучаясь бессонницей и свернувшись калачиком в своей постели, лёжа под тремя одеялами, в жёлто-зелёной шапке из-за боязни летучих мышей, которые, по словам Эдувигис, вполне могли застрять в моих волосах, я слышала скрип полов дома, потрескивание горящих дров, крик совы, сидящей на дереве за окном, близкое дыхание Мануэля, засыпающего, как только его голова касается подушки, и нежный храп Факина. Я думала, что за все мои двадцать лет, Даниэль был единственным человеком, на кого я смотрела влюблёнными глазами.
Бланка настояла, чтобы Даниэль остался на Чилоэ ещё неделю, чтобы съездить в отдалённые деревни, прогуляться по лесным тропам и увидеть вулканы. Затем он полетел бы в Патагонию на частном самолёте друга своего отца, некоего мультимиллионера, купившего треть территории Чилоэ и собирающегося баллотироваться на пост президента на выборах в декабре. Я же хочу, чтобы Даниэль остался со мной — он уже достаточно побродил по свету. Ему совершенно не нужно ехать ни в Патагонию, ни в Бразилию; он может просто вернуться прямо в Сиэтл в июне.
Никто не может пробыть на этом острове более нескольких дней, не будучи замеченным местными жителями, и теперь все знают, кто такой Даниэль Гудрич. Деревенские особенно привязаны к нему; они находят его очень экзотичным человеком, ценят, что этот юноша говорит по-испански, и даже полагают, что он влюблен в меня (хоть бы так и было!). Сильное впечатление на народ, безусловно, произвело его участие в связанном с Асусеной Корралес деле.
Мы отправились на байдарке в пещеру Пинкойя, все были одеты значительно теплее, из-за того, что сейчас стоял конец мая, и сложно было представить, что ждёт нас по возвращении. Небо было чистым, море — спокойным, а воздух очень холодным. Я в отличие от туристов добираюсь до пещеры другим маршрутом, который более опасен из-за скал, но предпочитаю именно его, поскольку дорога позволяет мне максимально приблизиться к морским львам. Это моя духовная практика — нет другого термина для описания подобного мистического экстаза, который я получаю от жёстких усов Пинкойи, как я окрестила своего любящего воду друга, самку морского льва. Там на скалах живёт угрожающий самец, которого я должна избегать, и восемь или десять матерей с их детёнышами, загорающих на солнце либо играющих в воде среди морских выдр. В первый раз, когда я пришла сюда, я плавала на байдарке, не приближаясь и не двигаясь, чтобы увидеть выдр вблизи, и через некоторое время один из морских львов начал плавать вокруг меня. Эти животные неуклюжи на суше, а в воде очень грациозные и быстрые. Они ныряли под байдарку, словно торпеды, и выплывали на поверхность уже с другой её стороны, показывая пиратские усы и большие круглые чёрные глаза, полные любопытства. Носом животное подталкивало мою хрупкую лодочку, как будто знало, что одним ударом может отправить меня на морское дно, хотя в данный момент её поведение было лишь игривым и доброжелательным. Мы узнавали друг друга постепенно. Я начала часто навещать морскую львицу, и очень скоро та, едва различив вдалеке что-то похожее на байдарку, стала выплывать мне навстречу. Пинкойя любит прикасаться щетиной своих усов к моей голой руке.
Эти моменты с морской львицей священны. Я чувствую к ней привязанность не меньше объёма энциклопедии. У меня появляется безумное желание нырнуть в воду и порезвиться с ней. Не было большего доказательства любви к Даниэлю, чем отвести его в пещеру — только так и можно было дать понять ему о моих чувствах. Пинкойя лежала на солнце, и, едва меня увидев, нырнула в море, чтобы подплыть и поздороваться, хотя теперь животное держалось на определённом расстоянии, изучая Даниэля, и, в конце концов, вернулось к скалам, обидевшись на то, что я привела сюда незнакомца. Потребуется много времени, чтобы снова завоевать её уважение.