почти нескрываемую враждебность. До прямого конфликта дело не доходило, потому что они видели славино отношение ко мне, а его они все же слегка побаивались; но была плохо скрываемая неприязнь, выражавшаяся разнообразными способами. Зная, что их присутствие в моей жизни продлится недолго, я старался "не лезть в бутылку" и не обострять отношения. Мне очень не хотелось, чтобы какие-либо неприятности помешали нашему уходу. Они же, будучи людьми невысокой морали, считали мою сдержанность проявлением слабости. Мое молчание в ответ на нападки лишь возбуждало их азарт и подстегивало выдумывать все новые способы досаждать мне. Справедливости ради, чаще этим занимался молодой, при молчаливом одобрении старшего. Мои с ними натянутые отношения еще более ухудшились после того, как я случайно узнал их тайну ― или, может быть, одну из их грязных тайн. С первого дня знакомства с ними меня удивлял стиль их общения между собой. На это мне указывал еще Слава, когда впервые рассказал о них. Это было странно и как-то... не совсем правильно, что ли: я не раз видел, как старший, положив младшему руку на колено и приблизившись лицом к лицу, жарко шептал что-то; как он полуобнимал его за плечи и целовал при всех ― и множество подобных необычных поступков. Им можно было найти объяснение, будь они родственниками, но, как и говорил Слава, их различное этническое происхождение исключало подобный вариант. Во мне стали крепнуть худшие подозрения. И однажды они получили подтверждение. В поисках нужной мне вещи я спустился на этаж ниже и зашел в одно из редко посещаемых помещений, где случайно застал нашу парочку. То, чем они занимались... это отвратительно, я не хочу описывать открывшуюся мне неприличную сцену. Они были захвачены врасплох, растеряны и не знали, что предпринять. Я увидел досаду и злость на их раскрасневшихся лицах. Не найдя ничего лучшего, я зачем-то извинился и, проклиная свою идею зайти туда, поспешно ретировался. С того дня между нами пробежала даже не кошка, а тигр-людоед. Я не знал, стоит ли говорить об увиденном Славе. Это была их личная жизнь и, кто бы и как не относился к подобным вещам, это касалось, по большому счету, только их. С другой стороны, Славе следовало знать истинные отношения между членами его отряда, ведь в чрезвычайной ситуации они могли самым неожиданным образом отразиться на их мотивах и действиях, подставив всех нас под удар. Меня мучила необходимость что-то решить в связи с этим. Признаюсь, я так и не сказал ничего Славе ― возможно, потому, что не успел. Они же, судя о людях по себе, были уверены, что я выдал их тайну, и возненавидели меня лютой ненавистью. Славино присутствие сдерживало их; зато когда он уходил на разведку, они, что называется, отрывались по полной. Фролов не был для них авторитетом и эти двое совершенно не стеснялись его, когда оскорбляли меня и иными способами задирали, создавая конфликтные ситуации, чреватые чем угодно ― учитывая, что все мы имели оружие. Валентин Иванович не мог вмешаться, его сдерживало беспокойство о Маше и, как я думал, разумная осторожность в отношении собственной безопасности ― все-таки его благополучие значило для будущих судеб человечества куда больше, чем машино, славино или мое. Не буду перечислять всевозможные пакости, которыми они ежедневно досаждали мне. Я чувствовал себя как незабвенный доктор Борменталь, противостоящий коллективному Шарикову, только в моем случае было очень мало комического. Но я самоотверженно терпел, по-настоящему выйдя из себя лишь однажды; вернее, дважды, если считать и последний раз. Первый раз произошло следующее. Я решил навестить свое убежище и проверить, все ли там в порядке; а заодно забрать дневник и кое-какие нужные мелочи. Слава по-прежнему ничего не знал об убежище; я подумал, что прошло уже много времени и не стоит упоминать о нем ― в конце концов, даже близким друзьям мы не обязаны отчитываться о своих счетах и банковских вкладах. Говорить о нем было поздно, да и не имело смысла, поскольку я не собирался уходить из отряда и возвращаться в подвал. Я видел свое будущее с ними: со Славой, Фроловым и Машей. Примерно так я рассуждал. Выбрав удобный момент, я побывал в убежище; дом находился менее чем в часе пешего пути. Взяв необходимое, я почти сразу вернулся назад. Принесенные вещи я выдал за найденную в брошенном доме добычу, что в некотором смысле было правдой; мы честно разделили их между собой, как принято. Спустя небольшое время я сообразил, что забыл взять главное ― свой дневник. Когда менее чем через неделю мне представилась новая возможность выбраться туда, я немедленно ею воспользовался. Еще на подходе к дому я почуял неладное. Для беспокойства не было видимых оснований, но я уже знал ― что-то не так. Сработало развившееся в последние месяцы сверхъестественное чутье, шестое чувство, не раз спасавшее меня в самых отчаянных ситуациях. Оно не было моей уникальной особенностью. Общаясь с другими, я часто слышал о подобных проявлениях и у них. У выживших людей, оказавшихся в первобытных условиях и добывавших средства для поддержания жизни охотой и собирательством в брошенных магазинах и домах, очень скоро проснулись первобытные инстинкты, что только и позволяло им выжить. Две тысячи лет цивилизации не смогли перевесить сорока тысяч, а по иным оценкам, миллионов лет развития человека как вида. Однако те же инстинкты быстро растворили тонкую пленку цивилизованности, что самым пагубным образом отразилось на отношении людей друг к другу. Но это было скорее плюсом, ибо лучше стать живым зверем в человеческом обличии, чем мертвым интеллигентом. Или, что еще хуже, зомби-интеллигентом. Итак, приблизившись к дому, я уже знал ― что-то случилось. Предчувствие не обмануло меня. Первое, что я заметил: мой замечательный, верно служивший мне долгие месяцы замок уничтожен. Он валялся на полу рядом с дверью в подвал, его толстый металлический трос был порван. Полагаю, тут не обошлось без рычага, которым послужил воткнутый в землю неподалеку от двери металлический лом. Похоже, трос наматывали на рычаг, пока напряжение не стало чрезмерным и он не лопнул. Темнота из-за полуоткрытой двери подвала дохнула отвратительным смрадом. Этот запах не принадлежал зомби, ― со временем начинаешь различать и такие нюансы, ― но ничего хорошего он мне не сулил. С автоматом наизготовку, в крайнем напряжении я осторожно проник внутрь. Тут побывали чужие. Не просто чужие, а кто-то с ярко выраженными деструктивными склонностями, буквально исходящие ненавистью. Все было испорчено, буквально все. Начиная от стен, размалеванных ругательствами, и заканчивая разбитыми, искореженными и изуродованными вещами, которые я старательно собирал в окрестных домах. Что-то из вещей, по-видимому, украли. А все, что не смогли унести с собой, постарались привести в полную негодность. Зловоние исходило от моей постели: неизвестные наложили кучу экскрементов на лежащую в изголовье подушку. Моим первым побуждение было бежать оттуда, но я еще не нашел главного, за чем пришел ― дневника. С тревожным сердцем я переворачивал обломки своего хозяйства, уже в глубине души зная, что не найду его. Как вдруг ― о, чудо! ― на полу, под частями разбитой тумбочки я увидел край знакомой кожаной обложки. Не веря своему счастью, я достал ее и ― тут же вновь испытал горькое разочарование. Я держал в руках пустую обложку: дневник отсутствовал, страницы были грубо вырваны с корнем. Невзирая на запах, я провел в подвале долгое время, пытаясь отыскать их, хотя уже стало понятно, что ничего найти не удастся. Я вышел из подвала угнетенным. Когда обворовывают наш дом, мы всегда чувствуем себя плохо ― словно это не дом, а нашу душу осквернили грязные воры. То, как поступили с моим подвалом, было за гранью обычного воровства. Это было надругательство ― рассчетливое, циничное и коварное. Особенную боль мне причинила утрата дневника. Я не строил иллюзий насчет его литературных достоинств, но мне было жаль посвященного ему времени. Я пишу сейчас эти строки во многом потому, что хочу восстановить утраченное. Пусть не полностью, но все же настолько, чтобы иметь основание считать, что уничтожившие мой дневник проиграли; моральная победа осталась за мной. Выйдя на свежий воздух, я в последний раз оглянулся на место, дважды бывшее моим домом ― в детстве и сейчас, в это ужасное время. Мысленно простившись с ним, я развернулся и, едва сдерживая рыдания, пошел прочь ― чтобы никогда сюда больше не возвращаться. В тот вечер я был мрачнее тучи. Даже Маша, хотя мы с ней почти не общались, заметила перемену в моем настроении и спросила, что случилось. Я отделался общими фразами, сославшись на плохое самочувствие, и постарался поскорее лечь спать, чтобы ни с кем не разговаривать. От моего взгляда, однако, не ускользнуло злорадное торжество, промелькнувшее на лицах оппонентов ― торжество, которое они пытались подавить, но не смогли. Тут мне все стало ясно. Они проследили за мной, когда я ходил в подвал в первый раз. Затем они воспользовались свободой отсутствовать, когда вздумается, которую подарил им Слава, чтобы видеть их как можно реже; они отправились туда и разгромили мое убежище дотла. Когда я понял, что произошло, то от ярости чуть не сошел с ума. На часах было три ночи. Мне хотелось ворваться к ним комнат