В довершение всех бед Уилсон, повредил себе ногу, и она у него распухла, а Эванс отшиб себе два ногтя, что было плохо, потому что руки у него вообще сильно болели. По словам Скотта, Эванс стал не похож на себя, с тех пор как повредил себе руку, и начал малодушничать. Вообще дело с руками у него было плохо, и это очень беспокоило Скотта. Когда, наконец, дошли до ледника, то двигаться стало еще труднее. Эванс два раза проваливался в трещину, что очень дурно отразилось на его общем состоянии. Вследствие полученного сотрясения он как-то отупел и сделался ни на что не способен. К тому же у него сильно разболелся отмороженный нос.
«Мы становимся все голоднее, несмотря на то что едим три раза в день, – замечает Скотт. – У Эванса нос в таком же состоянии, как и пальцы. Его порезы и раны гноятся, и вообще он проявляет признаки сильного изнурения. Мы 27 дней шли к полюсу и уже 21 день идем оттуда, и, следовательно, почти три недели мы провели при низкой температуре и непрерывном ветре… Мы все очень озябли и в унылом настроении…»
«Такого трудного дня еще не бывало!» – записывает Скотт 11 февраля. Освещение было плохое с утра, так что все принимало призрачный вид, но чем дальше, тем становилось все хуже, и бедные путешественники, заблудившись, попали в ужасающий ледяной хаос. Целых три часа совались они на лыжах то туда, то сюда, то вправо, то влево, а местность становилась все непроходимее и непроходимее! Скотт сильно приуныл, и минутами ему казалось, что почти невозможно найти выход из этого хаоса. Наконец, к девяти часам вечера они выбрались из него, измученные до последней степени, так как шли двенадцать часов. Пришлось сократить порции пищи, хотя все устали и были голодны. Но до склада оставалось еще много миль!
На другой день повторилась та же история. Как будто злой рок преследовал путешественников, и они снова угодили в лабиринт трещин и расселин. Вследствие разногласия во мнениях они долго блуждали и, наконец, в девять часов вечера очутились в самом худшем месте из всех. Тогда они решили уже не идти дальше, а тут заночевать, потому что найти при таких условиях склад было немыслимо. Утром на следующий день они выпили чаю и съели каждый по одному сухарю, оставляя пеммикан на случай крайней нужды. Но в этот день им все-таки улыбнулось счастье: сначала они долго блуждали среди ледяных глыб, но, наконец, выбрались на дорогу, и вдруг Уилсон увидел флаг склада. «Словно гора свалилась у нас с плеч! – восклицает Скотт. – Теперь у нас была пища на 3 1/2 дня. У всех на душе отлегло. Нужно ли говорить, что мы немедленно сделали привал и поели как следует!..»
Однако изнурение и недостаточное питание уже давали себя чувствовать, и Скотт сознается, что все работают теперь плохо. Всех больше беспокоил его Эванс, которому становилось все хуже. На ноге у него показался огромный пузырь, и пришлось задержаться, чтобы приспособить для него обувь Он был голоден так же, как и остальные, но увеличить порции было нельзя, скорее, надо было сократить их. 16 февраля Скотт высказал подозрение, что ум Эванса несколько помрачился. В самом деле, он стал совсем не похож на себя! Куда девалась его обычная самоуверенность? «Все еще может кончиться хорошо, если мы завтра, пораньше, достигнем склада, – прибавляет Скотт. – Но иметь при себе больного поневоле страшно. Не надо, впрочем, забегать вперед. Мы спим очень мало, и у меня нет охоты писать. До склада осталось не больше 10–12 миль, но погода против нас…»
Следующий день, 17 февраля, был действительно ужасным днем. Сначала Эвансу было как будто лучше, и он заявил, по обыкновению, что ему совсем хорошо. Он даже запрягся в сани на своем обычном месте, но спустя полчаса потерял как-то лыжи и должен был бросить сани. Поверхность дороги была ужасная, небо пасмурное, и выпавший снег прилипал к полозьям саней, затрудняя их движение; Эванс отстал, и пришлось остановиться, чтобы он мог догнать сани. Он попросил у Боуэрса кусок веревки, и когда Скотт стал уговаривать его поторопиться, то он даже довольно весело ответил ему. Но спустя некоторое время снова отстал. Заметив, что он остался далеко позади, Скотт сделал привал, чтобы дождаться его. Сначала никто не беспокоился. Заварили чай и позавтракали. Но Эванс не являлся, и тогда все встревожились не на шутку.
Они увидели его в большом отдалении и тотчас же побежали к нему все вчетвером на лыжах. Скотт дошел первый и немало испугался, увидев его. Эванс стоял на коленях, одежда была у него в беспорядке, руки обнаженные и обмороженные, а глаза совсем дикие. Когда стали спрашивать, что с ним случилось, то он отвечал, запинаясь, что не знает сам, но думает, что с ним был обморок. Его подняли на ноги, но через каждые два-три шага он снова падал. У него были все признаки полного изнеможения сил. Уилсон, Боуэрс и Скотт побежали назад за санями, а Оутс остался возле него. Когда они вернулись, то Эванс уже был почти без сознания. В таком виде его привезли в палатку, и днем он тихо скончался.
Скотт высказывает предположение, что он начал слабеть еще тогда, когда они подходили к полюсу. Его состояние быстро ухудшалось от страданий, причиняемых ему обмороженными пальцами, от частых падений на леднике, пока он совершенно не утратил всякую бодрость и веру в свои силы. Уилсон же думал, что во время одного из падений он получил сотрясение мозга. Ужасно было так потерять товарища, но в каком отчаянном положении находились бы они, имея на руках больного!
Весь этот ужасно тяжелый путь они постоянно переходили от уныния к надежде. Когда они достигали какого-нибудь склада и могли подкрепить себя пищей, то к ним возвращалась бодрость. Дорога была по-прежнему ужасна, и погода не благоприятствовала путешественникам. Скотт не без тревоги подумывал о том, что предстоит им дальше ввиду позднего времени года. Осень быстро надвигалась, а сил для борьбы со всеми невзгодами становилось все меньше и меньше.
Задержки на пути происходили часто вследствие трудности находить следы. В одном из складов оказалось мало керосина, и это было очень печально, так как в топливе уже ощущался недостаток. Да и пищи хотя и хватало, но нужно было бы больше. «У нас почти все разговоры о еде, и только поев, мы о ней на время забываем, – говорит Скотт. – Положение наше критическое. Может случиться, что даже в следующем складе мы найдем все, что нужно, и опасность будет устранена, но нас все время мучают тяжелые сомнения…»
1 марта ночь была чрезвычайно холодная. Мороз 41 с половиной градусов [–41 °С]. Холодно было подниматься и пускаться в путь, но зато как день, так и ночь были безоблачны. 2 марта достигли одного склада, но там претерпели разочарование: запас масла оказался очень скудным.
При самой строжайшей бережливости его едва могло бы хватить до следующего склада, до которого оставалась еще 71 миля. У Оутса сильно разболелись пальцы на ногах вследствие ужасных холодов. А главное, скоро были потеряны следы, и пришлось идти наугад.
«Положение наше очень опасное, – писал Скотт. – Не подлежит сомнению, что мы не в состоянии совершать экстренные переходы и что мы нестерпимо страдаем от холода… Что, если нам не выдержать этой каторги?! Когда мы вместе, то мы бодримся и стараемся выказать веселость, но что чувствует каждый из нас про себя, об этом можно только догадываться! До следующего склада около 42 миль. Провизии у нас есть на неделю, но топлива не более как на три-четыре дня. Положение ужасное, но никто из нас еще не падает духом, по крайней мере, мы все притворяемся спокойными, но сердце замирает каждый раз, когда сани застревают на какой-нибудь заструге, за которой густой кучей нанесен снег, и они не двигаются с места!
Боюсь наступления больших холодов. Трудно будет Оутсу перенести это. Ниоткуда мы больше не можем ожидать никакой помощи, разве только в виде прибавления к нашей пище из запасов, оставленных в следующем складе. Но будет плохо, если мы и там найдем так же мало топлива. Да и дойдем ли мы до него? Не знаю, что было бы со мной, если бы Боуэрс и Уилсон не старались смотреть на все с лучшей стороны!»