– Мы бы умерли с голоду, – сказала я, оскорбленная этим ласкательным именем, которое он дал мне, и не зная, как ответить.
– Но какая прекрасная смерть! Так значит, через год? – сказал он, пожирая меня глазами.
– Через год, – повторила я более для формы, чем для чего-либо другого. Я действовала в роли влюбленной, проникнутой сознанием своего чувства, опьяненной, вдохновленной, серьезной и торжественной.
В эту минуту я слышу тетю, которая, видя все еще свет в моей комнате, вышла из терпения.
– Слышите? – говорю я.
Мы поцеловались, и я убежала без оглядки. Это как в сцене из романа, который я когда-то где-то читала. Фи! Я недовольна собой. Буду ли я всегда собственным критиком или это потому, что я не люблю по-настоящему?
– Уже четыре часа! – кричала тетя.
– Во-первых, тетя, теперь только десять минут третьего, а во-вторых, – оставьте меня в покое.
Я разделась, не переставая думать: если бы кто-нибудь видел меня входящей в залу подле лестницы в полночь и выходящей оттуда в два часа, после двух часов, проведенных с глазу на глаз с одним из самых беспутных итальянцев, да этот человек не поверил бы самому Господу Богу, если бы Ему вздумалось спуститься с неба, чтобы засвидетельствовать, насколько это было невинно!
Я сама, на месте этого человека, не поверила бы, и однако, видите! Или нужно не обращать внимания на внешнее? Часто таким образом судят и делают решительные заключения, когда в сущности почти ничего не было.
– Это ужасно! Ты умрешь, если будешь сидеть так поздно! – кричала тетя.
– Послушайте, – говорю я, открывая дверь, – не бранитесь, или я вам ничего не скажу.
– О! Дьявол! Дьявол!
– О! Тетя, вы раскаетесь…
– Что еще такое! О! Что за девушка!
– Во-первых, я не писала, а сидела с Пьетро.
– Где еще, несчастная?
– Внизу.
– Какой ужас!
– А! Если вы кричите, вы ничего не узнаете.
– Ты была с А..?
– Да!
– Прекрасно, – сказала она голосом, который заставил меня содрогнуться, – я это прекрасно знала, когда только что позвала тебя.
– Как?
– Я видела во сне, что мама пришла и сказала мне: не оставляй Мари одну с А.
Я почувствовала холод в спине, поняв, что подвергалась действительной опасности. Я выразила свои опасения, как бы не пустили печатной клеветы, как в Ницце.
– Ну, об этом нечего говорить, – сказала тетя, – если даже станут говорить, писать не посмеют.
Ницца. 23 мая
Я хотела бы, однако, отдать себе отчет в одном: люблю я или не люблю?
У меня сложился такой взгляд на величие и богатство, что Пьетро кажется мне очень ничтожным человеком. О, Г.!
А если бы я подождала? Но чего ждать? Какого-нибудь миллионера князя, какого-нибудь Г. А если я ничего не дождусь?
Я стараюсь уверить себя, что А. очень шикарен, но при виде его совершенно вблизи он кажется мне еще незначительнее, чем он, быть может, есть на самом деле.
Что за печальный день! Я начала портрет Колиньон на фоне голубого занавеса. Он уже набросан, и я очень довольна собой и своей моделью, потому что она очень хорошо позирует.
Я отлично знаю, что А. еще не может написать мне, и однако я беспокоюсь. Сегодня вечером я люблю его. Хорошо ли я поступлю, приняв его предложение? Пока будет продолжаться любовь – это будет хорошо, а потом?
Боюсь, что золотая посредственность заставит меня когда-нибудь повеситься от бешенства! Я рассуждаю и спорю, как будто я полная хозяйка в этом положении вещей. О, ничтожество из ничтожеств!
Ждать? Чего ждать?..
А если ничто не придет? Ба! С моей физиономией всегда можно найти, и доказательство… Это то, что мне едва шестнадцать лет, а я уже два с половиной раза могла сделаться графиней. Я говорю «с половиной» относительно Пьетро.
24 мая
Сегодня вечером, уходя, я поцеловала маму.
– Она целует, как Пьетро, – сказала она смеясь.
– Разве он тебя целовал? – спросила я.
– А тебя он целовал? – сказала Дина, смеясь, думая, что говорит самую невозможную вещь и заставляя меня почувствовать сильное раскаяние, почти стыд.
– О! Дина! – сказала я с таким видом, что мама и тетя обернулись к ней с видом упрека и неудовольствия.
– Чтобы Мари поцеловал какой-нибудь господин! Гордую, строгую, высокомерную Мари, помилуйте! Мари! Которая так хорошо рассуждает об этом!..
Все это заставило меня устыдиться. Действительно, для чего изменила я своим принципам? Я не хочу допустить, что это была слабость, увлечение. Если бы я это признала, я перестала бы себя уважать! Я не могу сказать, что это была любовь.
Достаточно прослыть за неприступную. Все так привыкли видеть меня такой, что не поверили бы своим глазам; даже я сама, столько раз говорившая о щепетильности в таких вещах, не поверила бы этому, не будь у меня этого журнала.